Когда Москва ощетинилась баррикадами, дом, где жил Самгин, оказался между двумя баррикадами. Стычка с солдатами, быт защитников баррикады, убийство агента охранного отделения и страх Самгина перед революцией — все это изумительно описано Горьким.
Когда прибыла из Петербурга царская гвардия, Семеновский полк с тяжелыми орудиями, защитники ушли на Пресню отстаивать революцию.
Самгин вздохнул с облегчением, но с тревогой подумал: «Косвенное… и невольное мое участие в этом безумии будет истолковано как прямое» (XXI, 83).
Через несколько дней он смотрел в окно на пожарных, разрушавших баррикаду.
«Самгин видел, как отскакивали куски льда, обнажая остов баррикады, как двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он, стоя на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки, исчезли и вдруг собрались в красный султан; тогда один пожарный поднял над огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, — пожарный поставил в него бочку, дым стал еще более густ, и затем из бочки взметнулось густо-красное пламя…
— Красиво, — тихо отметил Самгин…
Он чувствовал себя растроганным, он, как будто, жалел баррикаду и, в то же время, был благодарен кому-то за что-то» (XXI, 92–93).
Так «эстетически» переживал Самгин конец восстания в Москве. Он даже нашел, что пожарные похожи на римских легионеров.
Из боязни, что его сочтут строителем баррикад, Самгин уезжает из Москвы.
Вернувшись через два года в дом, где он жил, Самгин внезапно встречает дворника Николая, защитника баррикады, уехавшего в деревню после восстания.
«— Снова в городе? — спросил Самгин.
— Да вот — вернулся. В деревне, Клим Иваныч, тяжело стало жить, да и боязно.
— Почему же?
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Тревожит мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года послали, а шабра — умнейший, спокойный мужик был, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства!» (XXII, 229).
Самгин думал: «Или шпион, или считает меня… своим человеком», — и оба случая были для него опасны. Он снова уезжает из Москвы, но память о Московском восстании преследует его.
В 1914 году он, приехав в Новгородскую губернию по юридическим делам с кулаками Денисовым и Фроленковым, наткнулся на мужичонку Максима Ловцова, который смело предъявляет свои требования от имени общества крестьян.
«— Все пятый год нагрешил… Москва насорила, — хмуро вставил Денисов.
— Верно! — согласился Фроленков. — Много виновата Москва пред нами, пред Россией… ей-богу, право!., н-да, Москва. В шестом году прибыл сюда слободской здешний мужик Постников Сергей, три года жил в Москве в дворниках, а до того, — тихой был работник, мягкой… И такие начал он тут дела развертывать, что схватили его, увезли в — Новгород да там и повесили. Поспешно было сделано: в час дня осудили, а наутро — казнь» (XXII, 387–388).
И в последующее время Самгин не может отделаться от этих воспоминаний. «Невольные знакомцы», защитники баррикады, дают о себе знать.
Самгин встречает «товарища Якова» на фронте, где-то работает Поярков, приезжающий к Дронову за деньгами, ученика медника встречает среди обучающихся солдат, Дунаев, приятель Дронова, работает метранпажем, Лаврушку, ставшего пролетарским поэтом, встречает среди посетителей квартиры Леонида Андреева.
И все годы, до 1917, Самгин чувствовал за собой движение московских событий.
Большевистские газеты возмущали Самгина «иронией, насмешкой, грубостью языка, прямолинейностью мысли». Но досадно было, что «их материал освещался социальной философией, которую он не в силах был оспорить».