Великая Франция, когда-то бывшая культурным вождем мира, понимаешь ли ты всю гнусность своего деяния?
Твоя продажная рука на время закрыла путь к свободе и культуре целой страны… Твоим золотом прольется снова кровь русского народа.
Пусть эта кровь окрасит в красный цвет вечного стыда истасканные щеки твоего лживого лица!..
Прими и мой плевок крови и желчи в глаза твои!»
Памфлет Горького вызвал целую бурю протестов во французских буржуазных газетах. Профессора, журналисты, государственные деятели наперерыв спешили выразить негодование и возмущение революционером, столь непочтительно отозвавшимся об их стране.
Ведь французы, писали они, восхищались сочинениями Горького, хлопотали о нем, чтобы освободили его из тюрьмы, любили его, а он, Горький, ответил такой неблагодарностью! Один журналист даже утверждал, что он уплатил пятьдесят франков за кресло, чтобы посмотреть пьесу «На дне».
На все эти жалобы Горький ответил статьей «Открытое письмо господам Ж. Ришару, Жюлю Кларети, Рене Вивиани и другим журналистам Франции».
«Я познакомился с гейзерами красноречия, которые вызвала из ваших чернильниц моя статья о займе, данном правительством и финансистами Франции Николаю Романову на устройство в России кровавых экзекуций, военно-полевых судов и всевозможных зверств, я познакомился с вашими возражениями мне и — не поздравляю вас!..
Вы говорите: «Мы встали на защиту Горького, когда он сидел в тюрьме, а он…»
«Я был добр к тебе — ты должен за это заплатить мне благодарностью!» — вот что звучит в ваших словах. Но я не чувствую благодарности и доброту вашу считаю недоразумением…
Ибо мы — враги, и — непримиримые, я уверен…
Надеюсь, что эти строки вполне точно и навсегда определят наши отношения» (XXIII, 408–409).
А в другом «письме»-ответе французскому историку Олару Горький объясняет:
«Вы ошибаетесь, видимо, полагая, что я бросил мой упрек в лицо всей Франции. Зачем считать меня наивным. Я знаю, что народ никогда не ответственен за политику командующих классов и правительства, послушного лакея их…
Я говорил в лицо Франции банков и финансистов, Франции полицейского участка и министерств, я плюнул в лицо той Франции, которая плевала на Э. Золя, той, которая утопила в страхе перед королем Пруссии и жрецом всяческой глупости все свои рыцарские чувства и ныне живет только трепетом за свой покой и целость франков…
Русская революция будет развиваться медленно и долго, но она кончится победой народа…
Я уверен, что русский народ не возвратит банкирам Франции займов, уже оплаченных им своей кровью.
Не возвратит» (XXIII, 407).
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После таких выступлений, после того, как Горький неоднократно демонстрировал свою принадлежность к партии социал-демократов большевиков, обратный путь в Россию был для него, конечно, закрыт. Он едет в Италию.
Итальянцы радостно встречают Горького на улицах толпами, незнакомые ему люди приветствуют его, жмут руки. В Неаполе был организован митинг, на котором произносились приветствия Горькому.
В одной итальянской газете приводится заключительное слово Горького на митинге:
«Когда говорят о моей революционной деятельности, я чувствую себя взволнованным и смущенным, потому что в большой революционной русской армии — я только рядовой. Принимая ваши приветствия, как адресованные революционной России, я благодарю вас за себя, за мою родину, и от имени всего мирового пролетариата» (XXIII, 456).
А в письме к Е. К. Малиновской Горький писал:
«Наша Родина — хорошая страна, знаете? И теперь она именно играет первую скрипку в мировом концерте, будет играть ее долго и так же — верю! — хорошо, как начала» (XXVIII, 444).
Горький, поселившись на острове Капри, становится политическим эмигрантом.
Нарастание реакции все более сужало возможности общения его с русским читателем. Ряд рассказов вовсе не мог быть напечатан в России: «9-е января», памфлет «Русский царь», «Из повести» — агитация среди солдат, «Патруль».
Рассказ «Патруль» является отражением декабрьского восстания: темные дома, костры на улицах и солдаты-убийцы, испуганные, не понимающие ничего из того, что происходит.
Повесть «Жизнь ненужного человека», изображающая деятельность органов охранки, была допущена к печати только на одну треть. По началу повести читатели не могли составить даже представления о вещи в целом.
Пьеса «Последние», в которой показаны слуги полицейского режима самодержавия, была напечатана, но к представлению запрещена.