ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В 1913 году в России была объявлена амнистия по случаю «трехсотлетия дома Романовых». Из политических амнистия коснулась только лиц, осужденных или подлежащих суду за выступления в печати.
По прочтении царского «манифеста» Ленин писал Горькому:
«Литераторская амнистия, кажись, полная. Надо Вам попробовать вернуться — узнав, конечно, сначала, не подложат ли Вам свиньи за «школу» и т. п. Вероятно, не смогут привлечь за это…
А революционному писателю возможность пошляться по России (по новой России) означает возможность во сто раз больше ударить потом Романовых и К°…»[71].
Тем временем и питерские рабочие, объединенные газетой «Правда», поместили «Открытое письмо Максиму Горькому» с призывом вернуться на родину:
«Мы глубоко уверены, что общение с родным народом, прикосновение к родной земле даст могучий толчок Вашему творчеству. А в недрах рабочего класса зреющие силы будут представлять неисчерпаемый источник материалов для Вашей работы»{100}.
Но возвращение Горького надолго задержало обострение туберкулеза, которым Горький страдал с 1896 года и который в этот период, к осени 1913 года, принял крайне опасную форму.
«То, что Вы пишете о своей болезни, — писал ему Ленин в сентябре 1913 года, — меня страшно тревожит…
А Вы после Капри зимой — в Россию???? Я страшно боюсь, что это повредит здоровью и подорвет Вашу работоспособность. Есть ли в этой Италии первоклассные врачи??»[72]
Опасения Ленина оказались напрасными. Лечивший Горького врач И. Манухин удачно применил новый, открытый им метод лечения туберкулеза, и процесс был приостановлен.
Однако болезнь не прервала творчества Горького. К этому году относится начало его работы над великими автобиографическими повестями.
Мы видели, что в 1893 году Горький писал заметки о своем детстве. Но в этих ранних автобиографических заметках изложение идет по линии суждений о своей судьбе.
Это было им отвергнуто. Рассказать не о себе, а о жизни, поставив себя в свидетели, эта мысль, несомненно, присутствовала в сознании автора все двадцать лет.
Издателю К. П. Пятницкому он пишет в 1900 году в ответ на просьбу его прислать автобиографию:
«Автобиография мне нужна, как материал для одной повести, и больше того, что, к сожалению, напечатано, я ничего не могу добавить».
И еще в Америке в 1906 году, работая над «Матерью», он пишет И. П. Ладыжникову:
«Очень много разных литературных планов и кстати уж думаю взяться за автобиографию — американцы дают за нее большие деньги, не менее 100 т(ысяч) д(олларов), говорят»{101}.
Упоминание о деньгах связано с заботами Алексея Максимовича о сборе средств для партии большевиков, с этой целью предпринята была поездка Горького в Америку.
Но не настало еще время для автобиографии в том смысле, как она была задумана.
У М. Горького приступ к большим вещам всегда предварялся небольшими рассказами.
Алексей Максимович утверждал, что «учиться писать следует именно на маленьких рассказах, они приучают автора экономить слова, писать более густо» (XXVI, 233).
Это правило Горький применял и к себе, как было в данном случае. «Детству» предшествовал сборник рассказов «Записки проходящего».
При этом здесь было дело не только в высоком мастерстве, в «густоте» будущей вещи, здесь дело было в своеобразии обработки Горьким автобиографического материала.
Так, в первом рассказе этого типа — «Случай из жизни Макара», написанном в феврале — марте 1912. года, Горький персонифицировал себя в виде некоего Макара — следы этого сохранились в рассказах «Ледоход», «Губин», «Хозяин», — и только потом он перешел к автобиографии в более точном смысле.
В 1887 году в жизни Горького произошел случай, о котором он последующие годы вспоминал со стыдом.
В повести «Мои университеты» Горький так говорит о значении для него рассказа «Случай из жизни Макара»:
«В декабре я решил убить себя. Я пробовал описать мотив этого решения в рассказе «Случай из жизни Макара». Но это не удалось мне, — рассказ вышел неуклюжим, неприятным и лишенным внутренней правды… Факты — правдивы, а освоение их сделано как будто не мною, и рассказ идет не обо мне. Если не говорить о литературной ценности рассказа — в нем для меня есть нечто приятное, — как будто я перешагнул через себя».