Вещь эта в беседе не названа, но нет сомнений, что речь шла о повести, которая получила потом название «Жизнь Клима Самгина».
Возобновив свой старый, еще каприйский замысел об изображении интеллигента, отходящего от революции после ее поражения в 1907–1908 годах, Горький реализовал теперь эту тему в форме большого произведения, далеко, по-видимому, оставившего за собой первоначальный замысел.
О замысле этого произведения Горький рассказывал в 1932 году в беседе на расширенном заседании рабочего редсовета издательства ВЦСПС:
«Эта книга затеяна мною давно, после первой революции 905 — 6 года, когда интеллигенция, считавшая себя революционной, — она и действительно принимала кое-какое участие в организации первой революции, — в 7 и 8 годах начала круто уходить направо… У меня явилось желание дать фигуру такого, по моему мнению, типичного интеллигента. Я его знал лично в довольно большом количестве… Вам, вероятно, не нужно напоминать о том, что интеллигенция, которая живет в эмиграции за границей, клевещет на Союз Советов, организует заговоры и вообще занимается подлостями, — эта интеллигенция в большинстве состоит из Самгиных» (XXVI, 93).
«Жизнь Клима Самгина» — картина интеллектуальной и социальной жизни России последних десятилетий перед революцией 1917 года. Но вещь эта построена так, что все многообразные и бурные события эпохи преломляются через сознание центрального персонажа повести, Клима Самгина, «интеллигента средней стоимости», и это сделано Горьким с блистательным искусством.
Эта эпопея явилась сильнейшим разоблачительным материалом, памфлетом против той, связавшей себя с капитализмом, части интеллигенции, которая закономерно переходила в лагерь заклятых врагов революции.
Занятый напряженной творческой работой, Горький и за рубежом прикован был мыслями к своей Родине. Он с величайшим вниманием следил за советской жизнью, советской прессой, советской литературой, и как-то само собой получалось, что рабкоры, селькоры, начинающие писатели и просто рядовые участники социалистической стройки ежедневно со всех концов страны направляли ему десятки писем, рукописей, запросов, посылали свои литературные опыты и рассказывали о своей работе, как доброму советчику, наставнику и другу.
«Ему шлют такое количество рукописей, — пишет Д. А. Лутохин, — какого, вероятно, не получает ни одна редакция в мире, но если редакция все неподходящее либо бросает в корзину, либо просто возвращает с лаконической пометкой «не подходит», то Горький каждому дает практические советы.
Он особенно внимателен к начинающим. Тут он делает титанические усилия, чтобы разбудить в новичке заложенные в нем таланты, окрылить в нем смелость, приохотить к работе над самим собой»{125}.
Писали со всех концов Советского Союза, иногда с самыми фантастическими адресами. Впрочем, адрес не имел никакого значения, потому что все европейские почтовые магистрали направляли письмо в Сорренто по одному только имени — Горький.
В письме 1926 года Горький так передавал свое впечатление от этой переписки:
«Иногда начитаешься писем, в которых всегда смех и слезы рядом, и так захочется домой, что, если бы не роман (Клим Самгин), уехал бы в глушь к чертям диким»{126}.
Так азартно пишет Горький о своем желании поехать в Россию.
Здоровье его к тому времени несколько улучшилось, и, решив ехать в Советскую Россию тотчас по окончании романа, Горький пишет:
«Я — человек жадный на людей и, разумеется, по приезде на Русь работать не стану, а буду ходить, смотреть и говорить. И поехал бы во все места, которые знаю: на Волгу, на Кавказ, на Украину, в Крым, на Оку и по всем бывшим ямам и ухабам. Каждый раз, — а это каждый день! — получив письмо от какого-нибудь молодого человека, начинающего что-то понимать, чувствуешь ожог, хочется к человеку этому бегом бежать. Какие интересные люди и как все у них кипит и горит! Славно»{127}.
В чем радость Горького — легко понять и по этим отрывочным сообщениям.
На Родине шел интенсивный процесс все большего освобождения потенциальной энергии масс, все более мощно росли творческие созидательные силы.
Под руководством большевистской партии рабоче-крестьянские массы, разбив в гражданской войне врагов революции, восстановив промышленность страны, переходили к работам реконструктивного периода. Эта аргументация героической практикой давно заставила Горького пересмотреть вопрос о силе потенциальной энергии деревни. «Весьма возможно, — писал он, — что со временем будет сказано: «За десятилетие с Октября 17 г. до 27 года русская деревня шагнула вперед на полсотни лет…» (XXIX, 490).