«…Бревна с берега Волги из воды сами идут под пилу, распиленные без помощи человека ползут в барабан, где вода моет их, снимает кору, ползут дальше по жолобу на высоту сотни футов, падают оттуда вниз, образуя пирамиды, из этих пирамид также сами отправляются в машину, она растирает их в кашу, каша течет на сукна другой машины, а из нее спускается огромными «рулонами» бумаги прямо на платформы товарного поезда. Все эго так удивительно просто и мудро, что, повторяю, о таких фабриках следует писать стихами как о торжестве человеческого разума…»
В своей речи к рабочим Горький говорил, что он отлично видит и понимает трудности, с которыми столкнулся рабочий класс страны, создавая первенцев социалистической индустрии. Но он перестает верить в эти трудности, когда видит победоносную силу и энергию русского рабочего.
На митинге у сормовичей Горький, отмечая огромнейшее дело, которое творится в Советском Союзе, говорил о внимании и доверии к тем людям, которые научили рабочий класс взять в свои руки политическую власть в стране. «Я говорю о партии. Я не партийный человек, не коммунист, но я не могу, по совести, не сказать вам, что партия — это действительно ваш мозг, ваша сила, действительно ваш вождь, такой вождь, какого у западного пролетариата — к сожалению и к его горю — еще нет».
В № 3 «Наших достижений» Горький рассказывает о Днепрострое, строительство которого только начиналось среди скал, разодранных взрывами, среди кранов, которыми забивали железные шпунты в каменное дно бешеного Днепра. И Горький пишет:
«Я — свидетель тяжбы старого с новым. Я даю показания на суде истории перед лицом трудовой молодежи, которая мало знает о проклятом прошлом и поэтому нередко слишком плохо ценит настоящее, да и недостаточно знакома с ним»{140}.
Так из книги в книгу писал Горький свои «показания».
Под Харьковом, в Куряже, Горький провел несколько дней среди бывших беспризорных, руководимых талантливым педагогом и писателем А. С. Макаренко.
«Эти дни были самыми счастливыми днями и в моей жизни, и в жизни ребят. Я, между прочим, считал, что Алексей Максимович гость колонистов, а не мой, поэтому постарался, чтобы общение его с колонистами было наиболее тесным и радушным», — вспоминал А. С. Макаренко{141}.
Горький уже несколько лет переписывался с юными колонистами, следил, как постепенно изменяется их орфография, грамматика, растет их социальная грамотность, расширяется познание действительности, как из маленьких анархистов, бродяг, воришек, из юных проституток вырастают хорошие, рабочие люди.
Теперь они сделали ему, как он сказал, «прекрасный подарок» — двести восемьдесят четыре человека написали и подарили ему свои автобиографии.
Горький приводит предисловие А. С. Макаренко к этим автобиографиям:
«Когда я печатал сотую биографию, я понял, что я читаю самую потрясающую книгу, которую мне приходилось когда-либо читать… В каждой строчке я чувствую, что эти рассказы не претендуют на то, чтобы вызвать у кого-нибудь жалость, не претендуют ни на какой эффект, это простой, искренний рассказ маленького, брошенного в одиночестве человека, который уже привык не рассчитывать ни на какое сожаление, который привык только к враждебным стихиям и привык не смущаться в этом положении» (XVII, 161–168).
То, что Горький видел беспризорных, — это, по его словам, останется одним из глубочайших впечатлений на весь остаток его жизни.
Путешествие Горького в 1928 году по стране оставило в нем огромное впечатление. В Сорренто он получал советскую прессу вплоть до заводских многотиражек, следил за всем, что делается в Советском Союзе, получал десятки писем от рабкоров и селькоров, которые ему, как художнику, давали иногда более конкретный и действенный материал. Но все же встреча с Родиной глубоко взволновала его, превратив самые пылкие мечтания в уверенность, показав ему нового человека в борьбе за свое счастье.
Эта поездка и новые публицистические выступления Горького вызвали поток брани и в эмигрантской и в иностранной капиталистической прессе.
В 1928 году по поводу статьи белоэмигранта А. Левинсона в руководящем французском органе «Temps» журнал левой ориентации «Europe» прислал Горькому письмо, в котором возмущался нападками и просил написать ответ.
«Сердечно благодарю Вас, — отвечал Горький, — за Ваше дружеское отношение ко мне, так прекрасно выраженное в письме Вашем.
В статье г. А. Левинсона я не нахожу ничего оскорбительного для себя. Он повторяет давно знакомое мне утверждение прессы эмигрантов, что я предался «Дьяволу». По этому поводу могу сказать только так: если Дьявол существует и если он меня соблазнил, так это, наверное, не «мелкий бес» честолюбия и самолюбия, но — Абадонна, возмутившийся против бездарного и равнодушного к людям творца. Однако я думаю, что не стоит говорить о Дьяволе, когда люди выдумали и защищают нечто неизмеримо более худшее, чем ад, — позорную структуру современного государства. Я иду с «большевиками», которые отрицают свободу? Да, я — с ними, потому что я за свободу всех людей честного труда, но против свободы паразитов и болтунов… С большевиками я спорил и враждовал в 1918 году, когда мне казалось, что они не в силах овладеть крестьянством, анархизированным войной и в столкновении с ним погубят рабочую партию. Затем я убедился, что ошибаюсь, а теперь совершенно убежден, что русский народ, несмотря на вражду к нему всех правительств Европы и вызванные этой враждой экономические затруднения, вступил в эпоху своего возрождения»[95].