Подобного рода концепцию требовалось соответствующим образом оформить, преподнести печатно, чтобы превратить в орудие, формирующее сознание масс. Справиться достойным образом с такой задачей мог не каждый. С большим доверием читатель отнесся бы к слову того явно незаурядного художника, который сам в свое время свернул с правильного пути, но с помощью партии осознал свои ошибки и доказывает это на деле. К числу таких относился Андрей Платонов.
Что из того, что хронику «Впрок» великий вождь в год великого перелома назвал «кулацкой», а ее автора «сволочью». Теперь именно товарищ Платонов выступит в печати с программными статьями о поэте.
Прежде чем говорить о содержании статей «Пушкин — наш товарищ» и «Пушкин и Горький», отметим некоторые неожиданные моменты, сопровождавшие их публикацию. Обе они появились в журнале «Литературный критик» в 1937 году (№ 1 и 6) и сразу же послужили поводом для полемики. Критик А. Гурвич (1897–1962) в статье «Андрей Платонов» противопоставил статьи предшествующему творчеству автора, для чего, между прочим, были немалые объективные основания. Только упор в данном случае делался на «ошибки» ранних творений писателя, иные из которых квалифицировались даже как «клеветнические». А. Платонов заявлял в ответ, что его статьи свидетельствуют об «изживании дефектов прошлой работы».
Непонятливый Гурвич небезосновательно настаивал на своем и подвергал сомнению возможность крутых перемен в творчестве писателя, поскольку его манера, круг тем и идей давно сложились. Тут уж в спор пришлось вмешаться редакции. Она одернула «злорадствующего» критика, который «пытается отрезать писателю путь к перестройке»… «Мы считаем, что в рассказах А. Платонова многое ложно и чуждо нашей действительности. Но мы надеемся, что статьи его „Пушкин — наш товарищ“ и „Пушкин и Горький“ знаменуют собой коренной поворот в его творчестве» (десятилетие спустя, еще при жизни А. Платонова, правоверный А. Гурвич будет объявлен безродным космополитом).
Вообще же говоря, предметом полемики статьи А. Платонова стали не случайно. Поклонников его творчества они не могли не удивить по многим причинам. Но главная из них все же в том, что А. Платонов действительно совсем не тот, каким знал его читатель тогдашний, а уж теперешний, знакомый с «Котлованом», «Ювенильным морем», «Чевенгуром», — тем более.
Несмотря на множество глубоких мыслей и оригинальных наблюдений, концепция литературного процесса у А. Платонова в высшей степени субъективна. Как бы в угоду времени и обстоятельствам автор видит в русской литературе две недосягаемые вершины — Пушкина и Горького. Пришедшие в литературу после Пушкина — лишь продолжатели отдельных тем и мотивов предшественника, обладавшего невиданным универсализмом. А некоторые из них широко использовали «отходы» и «бросовые земли» Пушкина. Так, Гоголь, оказывается, «написал всего лишь большое введение к пушкинской теме мертвых душ человечества». Что же касается литературы XX века, то после Л. Толстого и Чехова словесность стала «вырождаться в декадентство», но — народ резко «вмешался» и родил Максима Горького — линия Пушкина сразу была восстановлена.
Если несколько видоизменить распространенный в ту пору идеологический штамп о двух вождях революции, идея Платонова звучала в унисон ему — «Горький — это Пушкин сегодня».
Не меньше, а может быть, и больше, чем явный субъективизм в толковании историко-литературного процесса, озадачивает общественно-политическая концепция Платонова. Оказывается, в лице Горького «спасена была великая литература … от разъедания и разложения ее трупным ядом империализма».
Процитировав известное пушкинское «как труп в пустыне я лежал», писатель-критик продолжает: так «могло бы теперь, в наши дни, сказать о себе большинство человечества (Китай, Индия, Германия, Италия, Абиссиния, Польша»… А далее идет самое удивительное: «все народные, рядовые люди несоветских стран». Ну прямо собирайся в поход и освобождай несчастных! В первую очередь и очень скоро на себе это испытает Польша, когда произойдет «освобождение братских народов Западной Украины и Западной Белоруссии…»
Что же касается русской революции, то она «не только собиралась, скапливалась в глубине народа, но уже практически испытала свою силу на „врагах народа“».