А выстрел злодея Дантеса, вновь прозвучавший, уже на всю страну, столетие спустя, помогал заглушать другие выстрелы, жертвами которых становились миллионы ни в чем не повинных людей.
ГЛАВА XXXV
Художник и система. Между Маяковским и Солженицыным
В самом начале повествования был поставлен вопрос: мог ли Горький воспеть 1937 год?
Думается, после всего сказанного в этой книге возможен один ответ: нет, до «воспевания» кровавого 1937-го он бы все же не докатился. Кривая развития шла бы (и уже шла!) иначе.
Впрочем, к 1937 году Горький отношение все же имеет. Он даже «виноват» в его приходе! Но виноват вовсе не тем, что в угоду Сталину готовил его, а тем, что сопротивлялся высшей воле, тем, что не оправдал главного стратегического расчета великого Вождя…
…Если сравнить Сталина периода подготовки к писательскому съезду и Сталина в 1935–1936 годах, то перед нами словно бы два совершенно разных человека. Один — обаятельный, с чувством юмора, считающийся с мнением других. Другой — тиран, испытывающий садистское наслаждение при виде мучений жертвы. В действительности перед нами одно лицо. Только сброшена маска.
Гнев Сталина был страшен, ведь ему пришлось так долго ждать, и его, в сущности, обманули, как мальчишку! Обвели вокруг пальца! Не то что книги, нет даже статьи! Его (Его!) посмели водить за нос, не раз прося об отсрочке!..
Теперь он окончательно убедился, что писатели вообще куда более опасный и коварный народ, чем прикидываются порой, как, к примеру, этот небожитель Пастернак. Но и другие, помельче, тоже хороши. Ими надо руководить, приучать к послушанию, а линию поведения, одну для всех, задают партийные указания. Но писателей надо еще и примерно наказывать, подавляя дух гнилого либерализма и фрондерства. Он сумеет сделать это! Он приучит всех думать, как надо.
Вообще, будь на то воля Сталина, он с наслаждением сделал бы одной из первых своих жертв Горького. Да вот только кто бы в стране поверил, что «буревестник революции», друг Ленина совершенно неожиданно обернулся врагом народа! Это после всей той пропагандистской шумихи, которая сопровождала каждый шаг Горького сразу по его возвращении в страну и которая сделала его вторым человеком в государстве!.. Шумихи, организованной и контролируемой самим же Сталиным.
Ну, и напомним еще раз самоочевидное: 1937-й пошел сразу за годом смерти Горького. При нем 1937 год не мог начаться. Вспомним и другое многозначительное суждение Роберта Конквеста: начало большого террора надо исчислять не с момента убийства Кирова, а именно со смерти Горького.
Впрочем, сколь бы ни был важен вопрос о 1937-м, дело не сводится только к нему. Когда заходит речь о художниках крупных, ключевых, пусть и совершенно разных, в чем-то даже полярных друг другу, — возникает необходимость шире взглянуть на проблему «художник и власть». Проблема эта стара как мир. Но в XX веке она стала едва ли не определяющей в развитии художественного сознания, хотя и не имеет как будто непосредственного отношения к внутреннему содержанию тончайших моментов психолога и художественного творчества.
Нет нужды напоминать общеизвестные факты многострадальной истории отечественной культуры, со всей очевидностью демонстрирующие губительное влияние власти на судьбы художников. К этой болевой проблеме можно, однако, подходить, так сказать, с двух сторон. Один подход — со стороны власти. Вывод, рождающийся при этом, неизбежно однозначен: тоталитаризму нет и не может быть никакого оправдания.
Другой подход — со стороны художника. И тут картина будет более многосоставной.
Существует воистину уникальный (и завершившийся трагически — иного быть и не могло) опыт попытки полного и добровольного подчинения художника власти. Это — Маяковский.
Новатор во всем, он полагал, что революция кладет конец извечному противостоянию художника и власти и рождает принципиально новую модель их сотрудничества. Обе ипостаси должны как бы слиться во имя решения задач государственного строительства. Есть политические властители. Но есть же и «властители дум»! Так почему же в новом обществе, провозглашающем самые справедливые принципы, не наступить этому заветному паритету?
«Моя революция!» — провозгласил Маяковский, и его громоподобный голос прозвучал, как выстрел «Авроры». Слово нового поэта не должно расходиться с делом. Поэтому футуристическое искусство провозглашается государственным и подчеркивается, что только футуризм может претендовать на столь престижную роль. «Агитатор, горлан, главарь», Маяковский приравнивает перо к штыку и отдает «Приказы по армии искусств». Ну и что, что никто не назначил его командиром? В пору революции власть берут в свои руки, как и поступили большевики. К ним в Смольный сразу и пришел Маяковский, чтобы выпускать «Окна РОСТА». Порой новая поэзия, по его мысли, могла даже как бы состязаться с политикой по силе своего воздействия на массы.