Пастухов был когда-то сильным человеком в хуторе, ряд лет ходил в атаманах. Оставался влиятельным он и теперь, былая слава его, не столько богаческая, имущественная, сколько верноподданническая, казачья, амбициозная, еще не померкла. Ссориться с ним было опасно, он еще крепко стоял в одном ряду с лавочниками, кулаками, полицейским начальством.
Но мне на это было наплевать: бесконечные понукания его в конце концов осточертели, довели меня до предельного накала, ведь я уже входил в тот возраст, когда мальчишки способны на самую дерзкую выходку. Да и чтение книг, в которых изображались смелость и вольнолюбие героев, моя дружба с такими отчаянными и дерзкими ребятами, как Рогов, не прошли даром.
Скрытный, созерцательно-спокойный характер мой вдруг взорвался, как динамитный патрон.
Был конец августа, но все еще жарко пекло солнце, и все в степи превратилось в труху. Крепко стояли одни будяки, но и они уже отцвели, и кое-где торчавшие колючие их шапочки уже не давали нектара. Без того небогатый в том году взяток закончился, и пчелы почти не работали. Отец готов был вернуться с пасекой в хутор, но Егор Павлович Пастухов все еще оттягивал перевозку пчел. По жадности своей он продолжал надеяться, что пчелы принесут ему еще с десяток фунтов меду.
От отца моего он узнал, что в конце лета, после августовских дождей, начинает цвести полынь и какая-то серая жесткая трава, которую у нас, на юге, называют «кочкой». Растет она на обмежках и называется так потому, что бугрится по степи жесткими, сухими кочками и о нее спотыкаются не только люди, но и рогатый скот. Трава весьма неказистая, но она и полынь дают хотя и горький, но целебный мед, ценящийся очень высоко.
Полынь и «кочка» зацвели, но дождей не было, и подслеповатые цветки оставались сухими, не привлекая пчел. Знаменитый горький мед в сотах Пастухова не появлялся.
— Не всякому пчеловоду дается такой мед, — не то в шутку, не то всерьез подзадоривал его отец. — Надо сниматься и переезжать в хутор, поближе к лугам. В лугах и в сентябре пчелушки мед носят.
Дед Пастухов отмалчивался, поглядывая на пустое, совсем безоблачное небо, надеясь, что тучки соберутся и дождь все-таки смочит и оживит коварную и сухую «кочку».
Отец уже подговорил знакомого подводчика перевезти нашу пасеку, но Егор Павлович, узнав об этом, разгневался:
— Что же ты бросаешь меня одного в степи, Филипп. Ты уж погоди — вместе и перевеземся… А мне подмога нужна. И я тебе еще понадоблюсь. Небось, заявишься до меня зимой с торбой.
Отец молча проглотил горькую пилюлю, стиснул зубы, отложил переезд еще на неделю, а я разозлился на Пастухова.
В один из наиболее знойных и скучных дней Егор Павлович решил просмотреть надставки ульев — не поднесла ли чего крылатая скотинка. Я, как обычно, разжег дымарь и стоял возле Пастухова, готовый пустить струю дыма в необычно злых его пчел: когда взяток заканчивается, они особенно яростно защищают заготовленные на зиму запасы меда.
На этот раз Егор Павлович решил посмотреть «пчелиную церковь», из которой даже в середине лета, во время полного медосбора, не решался выбирать рамки до последней.
Едва он снял крышку, с надстроенной на ней колокольней с позолоченными главами и крестами, и тонкие планочки потолков, как пчелы с угрожающим жужжанием сыпанули из улья, как будто кто-то стал вышвыривать их оттуда невидимой горстью. Они тотчас же впились в куцепалые руки Егора Павловича, облепили защитную сетку.
Старик замотал головой, как мерин, засопел, закряхтел, зафукал.
— Дыми! Чего стоишь?! — злобно заорал он.
Я засуетился, неловко схватил ручки дымаря и выронил его прямо в улей. Крышка дымаря отлетела, оттуда посыпалось горящее тряпье, пакля, угли. Пчелы тучей хлынули из улья, многие тут же падали замертво, отравленные едким дымом.
Я ничуть не преднамеренно уронил дымарь, ибо хорошо знал: неосторожное обращение с ним и чрезмерно длительное окуривание ведет пчел к гибели.
Голыми руками, не обращая внимания на ожоги и огненные укусы пчел, я выхватил дымарь из улья и стал выбрасывать оттуда тлеющие куски тряпья и ваты, как вдруг ощутил сильнейший удар кулаком по рукам, потом по затылку.
Кулак у Пастухова был тяжел, как пятифунтовая гиря. Я не удержался на ногах, клюнул носом и рассек об угол улья-церкви висок. Кровь залила глаза. Тогда я вскочил и, не помня себя от ярости, схватил крышку улья вместе с колокольней, с вырезанными из желтой жести крестами, и обрушил ее на благочестивого пчеловода.
Старик взвыл, как раненый медведь, но успел увернуться, закрыл голову руками, и модель колокольни прошлась оскользью по его спине.