Я не стал дожидаться ответного удара, в бешенстве подбросил ногой крышку-колокольню так, что она ударилась о соседний улей, и пустился бежать в степь. Очнулся я в балке, у криницы, и тотчас же подумал: что я наделал? Теперь мне несдобровать — и не избежать наказания от отца, чего я никак не мог себе представить.
С того дня, как я стал учиться в четвертом и пятом отделениях двухклассного училища и после окончания его, отец ни разу пальцем меня не тронул: он уважал мои знания, гордился тем, что я так много читаю и могу ответить на многие его вопросы…
И вот теперь он должен как-то строго наказать меня за неслыханную дерзость — и, конечно, будет прав.
Я размышлял, как повести себя дальше: вернуться ли на пасеку и мужественно признать вину или уйти в хутор? Но, собственно говоря, за какую вину я должен нести наказание? Ведь Пастухов первым больно ударил меня. Какое право он имел меня бить?.. И почему я должен спокойно переносить его издевательства? Ведь я не нанимался к нему в работники?
Во мне так и вздыбилась гордость, больно защемило ребячье самолюбие. Я решительно встал, смыл с оцарапанного виска холодной криничной водой кровь, смочил исколотые пчелиными жалами руки и медленно направился к пасеке.
Навстречу мне шел отец.
Он встретил меня молча. Лицо его, в седеющей оправе бороды, показалось мне печальным и сумрачным.
Он заговорил со мной на «ты», как прежде с маленьким:
— Зачем ты это сделал, сынок?
— Папа, я не хотел… Я нечаянно упустил дымарь. Он меня первый ударил, — стал я оправдываться.
Мы стояли в открытой степи, вдали от пасеки. Я видел темную фигуру Пастухова среди ульев. Нагибаясь, он что-то делал, и движения его были более суетливы, чем всегда.
— Тебе надо было стерпеть, сынок, — грустно сказал отец.
— Я больше не мог, папа. Ведь я уже не мальчик. А он обращается со мной так, будто я у него на побегушках. Я и так терпел все лето.
Насупясь, отец о чем-то раздумывал. Потом сказал глухо, как будто через силу:
— Он сейчас так разошелся… Грозит пожаловаться атаману, и нас с тобой посадят в тюгулевку. «Ваша пасека, — кричит он, — стоит на казачьей земле только по моей милости, а вы еще бунтуете… Хамы! Завтра же чтоб духу вашего тут не было!» — Отец тяжко вздохнул и обратился ко мне снова на «вы». — Так что, Ёра, сейчас же шагайте прямо в хутор к подводчику. С ним я уже договорился. И приезжайте обратно в ночь. А на пасеку не ходите. Отойди от врага — сотвори благо.
И отец неожиданно очень ласково взглянул на меня.
Тень Д'Артаньяна
Каждую весну и осень отец прилежно ухаживал за атаманским садом, и сад стал родить лучше, чем все другие сады в хуторе. Домашние атамана отправляли в город яблони, груши и сливы целыми возами. Может быть, поэтому атаман ограничился вызовом отца в правление и строгим советом дать мне хорошую взбучку. Но отец совет атамана все-таки не исполнил…
Наступила осень… Я уже стал забывать о Пастухове. Холодный, неуютный день натягивал с севера ватное одеяло низких серых туч. Ветер кружил по улице ржавые листья, они уныло шелестели.
Я шел, задумавшись, в библиотеку и не заметил внезапно выросшую передо мной прямую, как верстовой столб, фигуру в штатском черном пальто и в офицерской, с красным верхом, папахе.
От неожиданности я шарахнулся в сторону, как конь, испугавшийся подозрительного предмета на дороге; но убежать не успел. Атаман поманил меня длинным пальцем:
— А ну-ка подь сюда, молодой человек!
Этот атаман был либералом. Он слыл на весь юрт образованным и даже заходил иногда в школу понаблюдать за преподаванием гимнастики. Отставной подхорунжий, он никогда не прибегал на сборах к ругани, а в обращении со станичниками — к жестким мерам, держался со всеми вежливо, хотя и строго.
Я осторожно, не без боязни, подошел к нему.
— Это ты Бортникова Филиппа сын? — не повышая голоса, спросил атаман.
— Да, я, — вытянув руки по швам, как учил нас в двухклассном училище преподаватель гимнастики, ответил я.
— (И ты учился в нашем училище?
— Так точно, господин атаман. Окончил в этом году.
Я с опаской уставился в длинное, обложенное черной бородкой лицо. Темные строгие глаза его, казалось, пригвоздили меня к земле.
— Что же это вы, молодой человек! Окончили нашу казачью школу да еще с похвальным листом, — продолжал атаман с убийственной вежливостью. — Учителя сказали — учились вы на пятерки… И вдруг такое бесчиние… Да еще супротив старого человека, коему такие, как вы, молокососы должны кланяться за версту. — Атаман позволил голосу зазвучать чуть громче обычного, но вдруг перешел на «ты»: — Знаешь ли ты, балбес, что за такое хулиганство я могу закатать тебя в тюрьму. Чему учили тебя в школе? Чтобы ты стариков: не почитал да еще дрался?