Ходить мне нравилось: в это время так хорошо думается и мечтается. Сначала я шел по железной дороге, отмеривая километры под заунывный звон телеграфных проводов. В однообразном их жужжании было что-то тоскливое, как отголоски чьих-то далеких стонов. Рельсы вели в глубь туманных далей, к неизвестным городам и станциям — к таинственной для меня Орловщине, откуда двадцать пять лет назад пришел на заработки отец.
Пройдя половину пути, я спускался с насыпи и шагал к казачьему хутору напрямик, через сады и огороды, перебирался вброд через заполненные осенней студеной водой, а в морозы скованные льдом ручьи и узкие ерики.
Иногда меня застигала метель, я утопал в сугробах, продирался сквозь густые сухие камыши. Становилось страшновато, но тем ощутимей была радость, когда я вновь выходил на протоптанную тропу.
Однажды в лютый мороз и вьюгу я все-таки сбился с тропы, плутал по камышам часа два и уже думал, что пропаду — замерзну, но вдруг услышал мужские голоса. Это рыбаки везли рыбу с подледного лова на санях домой. Я закричал, рыбаки поспешили на выручку.
В другой раз, в весеннее половодье, когда я переходил ерик, зеленоватый, подтаявший лед подо мной проломился и я очутился по пояс в воде, показавшейся мне горячей, как кипяток. Глубина была небольшая, я благополучно выкарабкался на берег, пробежал без передышки версты две до самого хутора, чем и предотвратил воспаление легких.
Все эти приключения быстро забывались, но всякий раз после них я чувствовал себя взрослее и храбрее. Они прибавляли к моей работе на ремонте пути и в конторе мастера нечто такое, что приятно щекотало гордость, возвышало меня в собственных глазах. Я работал, я был при деле и зарабатывал деньги. Я набирался ума-разума с каждым днем.
Изменилось ко мне отношение матери, друзей, соседей.
А день, когда я принес домой первую получку, целых двенадцать рублей с полтиной — сумму, казавшуюся мне громадной, остался в памяти на всю жизнь. Я тут же вручил деньги матери. Она прижала мою вихрастую голову к своей впалой груди и поцеловала, а отец долго смотрел на меня странно-удивленными, слезящимися глазами, будто все еще не верил, что я стал добытчиком.
Он ничего не мог сказать от волнения — ни единым словом не похвалил меня… С того дня отец еще бережнее стал относиться ко мне.
Зимней ночью
В одно из воскресений мы снова встретились с Иваном Роговым. Я рассказал о начале своей трудовой карьеры, даже прихвастнул немного, и Рогов, строго сдвинув брови, сказал повелительно:
— А ну покажь ладони.
Я протянул руки. Рогов пощупал их, кивнул:
— Теперь это — руки рабочего, хотя и не совсем. Так. Приблизительно. Но это только начало. Идем-ка! — приказал он.
Я послушно двинулся за ним. В оценке физических достоинств человека он был для меня непререкаемым авторитетом, так же как Каханов — в образованности.
Мы зашли к Рогову во двор. Он провел меня под камышовый навес между наземной надстройкой погреба и кухней и ткнул носком в двухпудовую гирю.
— Видишь!
Ловким движением он схватил одной рукой гирю за дужку, поднял кверху и «выжал».
— Теперь ты. Ну-ка!
Со стороны гиря казалась удобной и легкой; с излишней поспешностью я хотел вскинуть ее, но донес только до плеча. Гиря завихлялась в руке, как сбитый с ритма маятник, я зашатался и бросил двухпудовик на землю.
— Ну вот. Не можешь, — презрительно заметил Рогов.
Я был сконфужен. Попробовал выжать еще раз — напрасно.
Тут же валялась на земле гиря пудовая. Я поднял ее и с трудом выбросил вверх.
— Никуда ты не годишься, — заключил Рогов.
Я чувствовал себя посрамленным и ушел домой огорченный. Но сдаваться не хотелось. У меня появилась новая забота. Дома у нас больших гирь не оказалось, но были старые кирпичи и камни. Я стал ворочать их и подбрасывать при каждом удобном случае.
Камни и кирпичи были не очень удобны для упражнений; я подвязывал к ним веревку, подбрасывал, выжимал, задыхаясь и покрываясь потом. Это была адски губительная система, но о существовании другой я и не подозревал. Хотелось поскорее сравняться в силе с Роговым любой ценой, и я, воюющий с камнями до седьмого пота, до изнеможения, наверное, походил в такие минуты на Сизифа, обреченного на вечные муки бесполезного труда.
На работе я тоже не упускал случая, чтобы не выжать то кирку, то десятифунтовый костыльный молоток. Рабочие посмеивались надо мной, подтрунивали: