«Вот она, ревелют», — припомнил я впервые услышанное от Ивана Рогова, переиначенное слово.
Наконец я вспомнил о поручении мастера и стал протискиваться в станционное помещение.
В проходе в кабинет дежурного толпились солдаты. Меня зажали со всех сторон, как прессом. И здесь говорили о том же: царю дали по шапке, царю — крышка. Люди не ожидали, что это случится так скоро. Еще утром на разъезде никто не знал о революции, а если и просачивались какие-либо слухи, мало кто решался говорить о них громко, в открытую.
Старый страх, коренившийся в душах железнодорожников с тысяча девятьсот пятого года, когда многие из них были брошены в тюрьмы и ссылки, вынуждал их помалкивать и быть осторожными. Да и жандармы на станциях дежурили до последнего часа исправно и доносили в свое управление обо всем аккуратно.
И вдруг — свершилось! Жизнь без царя наступила. Ненадолго или навсегда? Что сулила она таким семьям, как наша, — довольство, избавление от нищеты или что другое? Над этими вопросами я всерьез еще не задумывался. Я только радовался вместе со всеми и также готов был кричать во все горло «ура»..
Начальник разъезда Тихон Алексеевич Зеленицын, желтый, угрюмый и раздражительный, недовольный всем и вся, крепко сжимая свернутый сигнальный флажок, старался пробиться сквозь солдатский заслон на перрон.
— Господа, господа, позвольте выйти отправить поезд. Прошу разойтись по вагонам. Слышите? Господа офицеры! Прошу!
Но широкоскулый, с дерзкими глазами солдат заслонял ему дорогу, кричал сиплым басом:
— Успеешь, начальник! Не спеши гнать нас на живодерню. Может, теперь и воевать с немцами не придется. Царя нету — скоро по домам будем разъезжаться.
Воспитанный в старых традициях чинопочитания и не выносивший беспорядка и шума, Зеленицын невольно повысил голос:
— Это меня не касается, господа. Моя обязанность отправить эшелон. И пропустите. Господа офицеры, прошу скомандовать солдатам посадку!
Но офицеров в коридоре не оказалось.
— Эх ты, дядя, — зло упрекнул дерзкий солдат. — Успеешь, говорю! Ишь ты! Надел красный полосатый картуз и думает: он всему голова. Ты пойми: р-революция! Р-ре-во-лю-ци-я! — несколько раз повторил солдат. — Самодержавию укокали, а ты — про эшелон… Эх, ты!
Зеленицын совсем растерялся.
— Пропустите, пропустите… — еле шевелил он серыми губами.
Но солдат оказался не из податливых, напирал на начальника все упрямее:
— Ты почему красный флак не вывешиваешь, а в руке жмешь? Небось, царский запас прячешь? Сейчас же разворачивай красный флак!
— Что вы, что? — забормотал смертельно напуганный Зеленицын. — Я не могу. Флаг этот — служебный, только для сигнала.
— А-а… для сигнала! Вот и сигнализируй на всю Расею — революци-я!
Шутил или нарочно куражился бородатый солдат — но конца этому разговору не предвиделось. Его поддерживали гиканьем и смехом товарищи, и неизвестно, чем бы эта агитация кончилась, если бы на перроне вдруг не заголосила труба, играя «сбор». Солдатская орава, звякая котелками, хлынула из служебного помещения на платформу. Зеленицын наконец выбежал на перрон.
Пронзительный зов трубы, крики «Даешь!», «По вагонам!» смешались в беспорядочный гвалт. Солдаты разбежались по местам, послышался свисток главного кондуктора, где-то впереди взвыла старая, расхлябанная «щука» — паровоз серии Щ, залязгали буфера, и эшелон медленно тронулся.
Из широко раздвинутых дверей теплушек гремели незнакомые мне революционные песни. Поезд ушел. Разъезд вновь придавила тишина.
Перрон опустел. Сверкали под солнцем лужи, кричали в старых тополях неугомонные грачи.
Я очнулся и побрел на телеграф. Там уже горячо обсуждалось событие. Начальник разъезда, телеграфист, стрелочник, сторож — каждый по-своему торопился высказать впечатление.
Зеленицын негодовал, вытирая платком на лбу холодный пот, раздраженно выкрикивал:
— Безобразие! Я думал, они разнесут наш разъезд в щепки, отнимут у меня флаг, заставят лезть на крышу и кричать петухом. Революция революцией, но порядок ведь нужен! И офицеры… Офицеры не обращали на этот шабаш никакого внимания.
Сидевший за единственным аппаратом Морзе смуглолицый и впалогрудый телеграфист Гриша Клименко посмеивался:
— А вы как думали, Тихон Алексеевич, чтобы революция проходила тихо и чинно, как в духовной консистории? Смешно! Требовать тишины от солдат, которым остобисело проливать кровь неизвестно за что и за кого, — то же самое, что кричать грому: умолкни!