Радуясь и сокрушаясь, мать так же, как собирала меня когда-то в школу, положила в сумку краюшку хлеба, десяток соленых огурцов, помидоров. С этим провиантом, без единой копейки в кармане, нимало не задумываясь над тем, надолго ли хватит мне моих запасов, я явился вечером на станцию.
Осенний нудный дождик кропил облетевшие голые тополя, пустынный перрон, покрытые ржавчиной рельсы. С моря задувал резкий ветер, острыми, холодными каплями покалывал щеки.
Далеко на западе, над морским заливом, загадочно и, как мне казалось, враждебно помигивали хорошо видные из нашего хутора огни города. Ими я часто в тихие, ясные вечера любовался и мечтал о путешествиях в далекие страны.
Теперь этот город должен был стать для меня чем-то вроде первого причала в далеком плавании.
Я зашел в аппаратную. Дежурил Алексей Домио, по движению — Серёга Хоменко, помогал телеграфисту ученик Иван Каханов. Теперь он меньше поучал меня, а, наоборот, часто просил совета, как скорее научиться работать на аппарате, — ведь я опередил его в этом деле на целых два месяца.
Увидев меня, он подошел. В глазах его были недоумение, испуг.
— Ну, Ёрка, начинаешь ты служить в разгар больших событий.
— Каких? — беспечно спросил я.
— В Петрограде опять революция. Большевики взяли вчера власть. Временное правительство свергнуто. Керенский бежал…
— Что ты говоришь! — невольно вскрикнул я.
— Финита ля комедия! — отозвался из соседней комнаты Хоменко. — У власти — большевики! А у нас все по-старому — атаман Каледин.
Каханов растерянно и почему-то недобро взглянул на меня. Аппараты стучали, казалось, более напряженно, выбивая нервную дробь. Домио, склонив кудрявую голову к самому рычагу аппарата, принимал на слух какую-то многословную телеграмму. Красивое лицо его было озабоченно и серьезно.
Я и Каханов вышли на перрон. Низовой, режущий ветер ожег наши лица. С моря несло запахом водорослей, прибрежных высохших трав, смолы, рыбных промыслов.
— Ну, что ты скажешь? — спросил меня Каханов. — Ты ведь всегда с Роговым интересовался революцией. Каково твое глубокомысленное мнение об этом событии?
Уловив в словах товарища скрытую насмешку, я молчал. Во всех книжных и житейских знаниях я считал себя более слабым — Каханов все еще оставался для меня оракулом, но тут во мне как будто что-то блеснуло… Я вспомнил заботы и тревоги отца, нашу вечную нужду, надежды на то, что кто-то явится, протянет руку и выведет нас из мрака к свету. Все, что было занесено в душу отца очень давно, еще в адабашевской степи машинистами Коршуновым, Шуршой и странником по волчьему билету Куприяновым, высказывания отца о последних событиях, о большевиках и об их вожде Ленине, на миг как бы осветило мою душу, и я сказал:
— Я не знаю, Ваня, что будет дальше, но большевики, кажется, против богатых. А Керенский — известно за кого… Вот его и спихнули.
— Так ты, значит, за большевиков? — спросил Каханов.
В голосе его я уловил растерянность. Мы шагали по перрону. Острые дождевые капли хлестали по нашим лицам. Послышался далекий паровозный свисток. Подходил поезд, на котором я должен был уехать. Я ответил смущенно:
— Я — за большевиков, Ваня. Ведь они — за бедных… А ты за кого?
Ответ мой прозвучал несколько наивно, как будто что-нибудь могло измениться от того, за кого я стоял…
Каханов резко обернулся ко мне.
— А я — ни за кого! Ты понимаешь — ни за кого! — Он притушил голос. — Лучше читай наши донские газеты… Войсковой наказной атаман Каледин нынче объявил себя правителем Области войска Донского и отказался призвать Советскую власть и… и вашего Ленина… — Каханов с особенным ударением произнес слово «вашего». — Сейчас передавали циркуляр — подчиняться только приказам верховного правителя Дона… Это ты знаешь? Ведь это новая война, междоусобица… Русских с русскими… Казаков с казаками и мужиками… Смутное время! Уже началась потасовка в Ростове и Таганроге между местной красной гвардией, юнкерами и первыми офицерскими частями. Сейчас передали по аппарату… Формируется Добровольческая армия. Дон объявлен на осадном положении…
Все эти неизвестные мне сногсшибательные новости Каханов выкрикивал беспорядочно, задыхаясь от торопливости и яростных порывов ветра, зло трепавшего его дырявую, жиденькую семинарскую шинельку.
— Ты — глупец, — закончил свою мрачную раздраженную тираду Каханов. — Как будто кому-нибудь нужно, что ты за большевиков… Ты едешь сейчас в пекло… И никому не болтай, что ты — за Ленина, за Советскую власть. Запомни: ты теперь в осажденной стране, воюющей с Советской Россией. Есть теперь такая страна. И если хочешь жить, читать книги и писать стихи — держись подальше от этой кутерьмы.