— Вот… И дорога заколтотела, — кивнув на окошко, обращенное к станции, проговорил дядя Игнат. — Мотаются туда-сюда калединцы… Как мыши в капкане… Заперли их со всех сторон в ловушку. Скоро, скоро им крышка…
Отец, в последние дни необыкновенных событий молчаливый, державший в уме какую-то свою мысль, сосредоточенно слушал.
Дядя Игнат продолжал:
— Недавно, как загремела битва в городе Красной гвардии с офицерьем, думал, будку снесут. С Дона, с «Колхиды», севастопольские моряки из орудий шпарят прямо по Ростову, а тут наши отряды с железнодорожных мастерских и с заводов жмут. Братва куды там — оторви и брось. Ну и побежали калединцы — отступили в Новочеркасску. А потом опять Каледин попер со стороны Нахичевани. Не удержались наши. Четыре денька всего мы большевиков и видели. А теперь сызнова Каледин царствует. Ух и лютое его офицерье… Чуть что не так — к семафору… Мою будку обшарили, переполоху наделали, детишек насмерть перепугали. Прям разор! Не знаем, куды деваться. Хучь в станицу тикай — так и там спокою нету… Тоже атаманская власть…
Отец чуть усмехнулся в усы:
— Ну, а как же оружье твое… Левольверт, что за голенищу запрятал… Флак красный… Ходил с флаком? Стрелял из левольверта?
Дядя Игнат, обладавший природным юмором, закрутил головой, замахал рукой.
— Куды там! Пошел я один раз на эту самую демонстрацию. Подходим до Большого пришпекта, а тут казаки… Гонют, как озверелые, со всех сторон махают шашками… Еле удалось скрыться. Прибежал на будку, скорей за свой молоток и фонарь и — на линию!.. Дескать, ежели жандарм приедет на дрезине спрашивать: это ты, мол, с красным флаком по Садовой ходил, — так я ему сразу и отпою: я вить в обход ходил… А недавно, когда битва началась, говорю Кате: пойду, мол, в Красную гвардию; так она левольверт этот самый отняла у меня и куда-то зашвырнула… Так и не нашел. Да и какой я, Филя, вояка — стар уже, нога кривые, глаза косые — того гляди запутаюсь ногами и упаду…
Дядя Игнат, конечно, шутил: у него было что-то другое на уме, но он, как всегда, прикрывался балагурством, дурачился, несмотря на седую голову…
— И что это деется, — вздохнула мать, перетирая чайную посуду, — белые… красные… Кто их поймет… Дали бы больше на кусок хлеба — и ладно. А то вон детишки раздеты, разуты и сын, уже парень, чуть не босой на дежурство ездит.
— Мамаша… — укоризненно взглянул я на мать. — От белых ждать нечего. Они нашего брата рабочих расстреливают.
Отец поддержал меня:
— Большевики придут — сразу полегчает. Гляди, одежонку и обувку дадут… А уж землю обязательно…
— Нам теперь землю не обрабатывать, — снова вздохнула мать. — Силов уже нету. Пока дождемся земли и еще чего — на кладбище снесут.
— Не снесут. Мы еще поработаем, — бодро, ответил отец и как-то молодо весь подтянулся.
Всю ночь братья о чем-то бубнили друг другу на ухо, о чем-то советовались и затихли только под утро. Я слышал, как мать утром говорила отцу:
— Зачем приезжал к тебе Игнат? Балабонил, балабонил весь день и всю ночь, а ничего хорошего так и не сказал, помощи никакой не дал и уехал.
— Проведать приезжал… Брат ведь, — коротко бросил отец и вышел во двор…
…Меня тем временем гоняли с одной станции на другую, как самого неприкаянного этапного арестанта. Не успел отдежурить в Таганроге, как командировали в Успенскую, потом в Закадычную, в Кутейниково, глухие по тому времени станции. За два месяца — с ноября по январь — я передежурил почти всюду, на всех станциях от Ростова до Иловайска. Кличка «коник» как нельзя полно оправдывала мою профессию… Захваченный поездками по линии и дежурствами, я совсем забросил свою тетрадь в розовом коленкоровом переплете, забыл о ней и ничего не записывал…
В одну из ночей конца ноября я дежурил на телеграфе Ростов-Главный. Вдруг на Темернике и в городе началась перестрелка. Откуда-то бухнуло орудие. Окна на телеграфе и и конторе дежурного по станции задрожали, задзинькали…
Я уже привык к таким сполохам, продолжал стучать на своей морзянке. Дежурный по станции Быков, жилистый, сухопарый, в солдатской гимнастерке, быстрый, порывистый, отчаянный человек, руководил движением с четырех сторон — северной, южной, восточной и западной, — отправлял и принимал поезда сперва по требованию белогвардейского коменданта, затем большевистского. Вокзал переходил из рук в руки несколько раз, а мы забаррикадировались диванами и стульями и продолжали работать.