Я хорошо помню непрерывные бомбежки, когда небо соединялось с землей, и эти песочного цвета стада танков в снежной степи, ползущие на наши батареи. Я помню раскаленные стволы орудий, слитый гром выстрелов, скрежет, лязг гусениц, распахнутые телогрейки солдат, мелькающие со снарядами руки заряжающих, грязный от копоти пот на лицах наводчиков, сплошные смерчи разрывов.
В нескольких метрах ударная армия Манштейна – танки генерал-полковника Гота – прорвала нашу оборону, приблизилась к окруженной группировке Паулюса на шестьдесят километров, и немецкие танковые экипажи уже увидели багровое зарево над Сталинградом. Манштейн радировал Паулюсу: «Мы придем! Держитесь! Победа близка!»
Но фельдмаршал Манштейн не выручил Паулюса. Остатки танковых дивизий, увидевших ночью зарево на горизонте, откатывались к Котельникову. Наши армии теснее сжимали в кольцо ожидающую помощи немецкую группировку под Сталинградом. И одновременно часть войск, сдержав танковый натиск, начала активное наступление на юге.
Тогда и Гитлер, и Манштейн, улавливающий каждое желание фюрера, пришли к единому выводу: окруженную двухсоттысячную армию следует принести в жертву – погибнуть без капитуляции, стрелять до последнего патрона. Среди солдат и офицеров распространялся неписаный приказ – кончать жизнь самоубийством. Фельдмаршал Манштейн, которому непосредственно подчинена была окруженная армия, прекратил сношения со штабом Паулюса, перестал отвечать на его радиограммы. Потом расчетливо фельдмаршал прекратил снабжение с воздуха, прекратил вывоз раненых, хотя в то же время из окружения вывозились «имеющие ценность специалисты», необходимые для продолжения войны. Остальные обрекались на гибель. Армия была как бы списана.
Утром 31 января пришла последняя радиограмма из ставки Гитлера – с пышным текстом о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Это было скрытое приглашение к самоубийству. Паулюс все понял, но нашел другой выход – плен.
В этот же день была отправлена Гитлеру радиограмма чрезвычайно короткого содержания: «У дверей русский…»
Наш генерал с переводчиком стояли перед дверью штаба в подвалах разбитого универмага.
Так закончилась эта невиданная в истории войн битва, эти первые Канны целой немецкой армии. Это поражение было символическим могильным крестом, замаячившим над ореолом непобедимости фашистской Германии.
…Вот почему у фельдмаршала заболело горло, когда издатель позвонил ему по телефону и заговорил о Сталинграде.
О Сталине
…Вот какой я запомнил диалог между дотошным до дерзости студентом и старым многоопытным профессором, преподавателем политэкономии в послевоенное время:
– Вы, уважаемый профессор, сказали: Сталин – корифей. Я, простите, несколько не понимаю. Корифей – это и есть великий, это – гений.
– Вот как! Мы, к сожалению, еще мало нашли высоких эпитетов для определения всей гениальности этого величайшего в мировой истории человека, политика и полководца, дорогой студент. О нем будут написаны фолианты, как ни о ком из земных титанов.
– Но заметная черта вождя была жестокость! Он не щадил никого, как Нерон, Каллигула!
– Не будьте большим дураком, чем создал вас Господь Бог.
– Вы оскорбляете меня!
– Мое право – Матушка-История. Вы оскорбляете Сталина, а он уже не может ответить вам. Да, Сталин был беспощаден к врагам и нечестивцам, если дело касалось партии. Вот вам краткий почти бытовой эпизод, который вы, вероятно, не знаете, но что покажется вам сущностью Сталина.
Кажется, в тридцатом году Сталин приехал на какую-то выставку в Тбилиси. Тут ему представили старого большевика Иваняна, и Сталин долго щурился на него, как бы вспоминая что-то, потом спросил жестко:
– Не вы ли тот Иванян, который до революции вез сто сорок рублей для ссыльных большевиков и не довез, расстратил?
– Да, я тот Иванян, но я – довез деньги, не расстратил.
– Не расстратил? Деньги ссыльные не получили.
– У меня есть свидетели, Коба.
– Свидетели… Покажите свой партбилет, товарищ Иванян.
Иванян протянул партбилет, и Сталин положил его в карман, даже не взглянув на него, сказал:
– У вас был партбилет, Иванян. Теперь его нет. Теперь вы не член партии.
Вечером Сталин вместе с Серго Орджоникидзе и его женой сидели за столом и ужинали. Раздался звонок в передней. Жена Орджоникидзе пошла открывать. Вернулась бледная, взволнованная, зачем-то налила в стакан воду, наконец, сказала: