Так «эстетически» переживал Самгин конец восстания в Москве. Он даже нашел, что пожарные похожи на римских легионеров.
Из боязни, что его сочтут строителем баррикад, Самгин уезжает из Москвы.
Вернувшись через два года в дом, где он жил, Самгин внезапно встречает дворника Николая, защитника баррикады, уехавшего в деревню после восстания.
«— Снова в городе? — спросил Самгин.
— Да вот — вернулся. В деревне, Клим Иваныч, тяжело стало жить, да и боязно.
— Почему же?
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Тревожит мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года послали, а шабра — умнейший, спокойный мужик был, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства!» (22, 229).
Самгин думал: «Или шпион, или считает меня… своим человеком», — и оба случая были для него опасны. Он снова уезжает из Москвы, но память о Московском восстании преследует его.
В 1914 году он, приехав в Новгородскую губернию по юридическим делам с кулаками Денисовым и Фроленковым, наткнулся на мужичонку Максима Ловцова, который смело предъявляет свои требования от имени общества крестьян.
«— Все пятый год нагрешил… Москва насорила, — хмуро вставил Денисов.
— Верно! — согласился Фроленков. — Много виновата Москва пред нами, пред Россией… ей-богу, право!.. н-да, Москва. В шестом году прибыл сюда слободской здешний мужик Постников Сергей, три года жил в Москве в дворниках, а до того, — тихой был работник, мягкой… И такие начал он тут дела развертывать, что схватили его, увезли в Новгород да там и повесили. Поспешно было сделано: в час дня осудили, а наутро — казнь» (22, 387–388).
И в последующее время Самгин не может отделаться от этих воспоминаний. «Невольные знакомцы», защитники баррикады, дают о себе знать.
Самгин встречает «товарища Якова» на фронте, где-то работает Поярков, приезжающий к Дронову за деньгами, ученика медника встречает среди обучающихся солдат, Дунаев, приятель Дронова, работает метранпажем, Лаврушку, ставшего пролетарским поэтом, встречает среди посетителей квартиры Леонида Андреева.
И все годы, до 1917, Самгин чувствовал за собой движение московских событий.
Большевистские газеты возмущали Самгина «иронией, насмешкой, грубостью языка, прямолинейностью мысли». Но досадно было, что «их материал освещался социальной философией, которую он не в силах был оспорить».
Самгин лихорадочно рвется к тому, чтобы создать себе влиятельное положение в буржуазном обществе, но у него не хватило дарования и энергии ни для того, чтобы стать писателем, ни для того, чтобы стать лидером политической партии или министром Временного правительства. Он, как можно догадываться по черновым наброскам, был после Февральской революции послан на фронт уговаривать солдат и во время стихийного отступления раздавлен артиллерийской повозкой.
В самом конце романа, в Таврическом дворце, в первый день Февральской революции среди гвалта, гомона, толкотни и беспорядка сидел на полу солдат и починял пулемет.
Он не обращал ни на что внимания, а усердно возился с пулеметом, держа его между ног.
Как предвестие боев за Октябрьскую социалистическую революцию здесь в третий раз дан солдат. Он сосредоточен в себе, занятый пулеметом.
Апофеоз романа, как можно судить по черновым записям, был в сценах приезда Ленина в Петроград.
Сохранились отдельные записи этой сцены: Самгин, придя на площадь у Финляндского вокзала посмотреть на приезд Ленина, стоял в толпе рабочих.
А там, вокруг броневика, тесная, как единое тело…
— Да здравствует социалистическая революция! Негромко, но так, что слышно было на всей площади.
Покачнулись.
— Ага? Слышал?
— Товарищ Ленин, мы готовы. Мы понимаем, товарищ, — верно?
— Ильич! — Просто, — подошел и говорит: — Здорово, Ильич! А?
Он как-то врос в толпу, исчез, растаял в ней, но толпа стала еще более грозной и как бы выросла.
Все, что он говорил, было очень просто и убедительно — тем более не хотелось соглашаться с ним.
Ощущение: Ленин — личный враг.
Было странно и очень досадно вспомнить, что имя этого человека гремит, что к словам его прислушиваются тысячи людей (22, 550–551).
Роман был не кончен. Огромная работа Горького, которую он взял на себя с 1928 года, отодвинула «Клима Самгина», и только иногда, говоря о своей загруженности, он вспоминал, как в письме к С. П. Подъячеву: «У меня не кончен «Самгин».