Поставив в эпиграфе ко второй части слова Дидро: «Два качества необходимы для художника — мораль и перспектива», я думал подчеркнуть свое понимание роли Горького-художника, открывавшего нам, молодым тогда людям, перспективу будущего, в противоположность его антиподам, которые не обладали такой перспективой. Начавшее складываться советское общество Горький считал будущим России. Антиподы Горького не верили в это будущее и потому не могли иметь плодоносного влияния на молодое советское искусство.
Мне хотелось обратить взор читателя особенно на две из многих причин нераздельного горьковского влияния на молодую литературу: на то, что Горький обладал исторической перспективой, и на то, что он был носителем новой морали. В контрасте между ним и его антиподами я искал художественную выразительность для этой своей мысли. Горький жил, Ремизов представлялся. Горький отдал себя новой России, Ремизов убежал от нее, эмигрировал. Ладанка Ремизова с зашитой в нее родной землей — театр и гримаса. А вдохновенный труд Горького на благо родной земли — подвиг.
Книга моя автобиографична. Но в биографии советского писателя, в формировании его сознания участвуют, конечно, гораздо более разносторонние влияния, чем те, о которых рассказывает моя книга. Неверно было бы думать, что только Горький, или — с отрицательным знаком — его литературные антиподы, или только близкий круг товарищей определяли жизненный путь моих друзей и мой собственный. На нас влияла вся советская общественность, влиял тогда начавший вызревать многообразный, обширный коллектив молодой нашей литературы. Я не останавливал внимания на разносторонности самой нашей писательской деятельности: ведь мы были не только художниками, мы были уже тогда общественными деятелями — мы участвовали своим трудом в газетах, в редакциях журналов, в советских организациях. Облик писателя при широком подходе мог бы получиться менее замкнутым делами искусства, чем в моей книге, хотя естественно, что дело искусства для писателя стоит на первом месте.
Но я не думал писать широкой автобиографии. Я хотел раскрыть только ту сторону моей жизни, которая соприкасалась с влиянием Горького. Мне казалось, что существо моих поисков, — возможно, и не слишком значительное — делается интересным для читателя оттого, что на глазах читателя оно меняется под влиянием Горького.
Не только направление моих поисков находилось под воздействием Горького, но также поиски моих друзей. Именно Горький внес в работу литературного общества «Серапионовых братьев» тенденцию, которая была очень важна для них, — тенденцию слитности: равноценно — содержания и формы. Именно эта горьковская тенденция сделалась господствующей среди нас, подавив узкоэстетические наклонности, заблуждения. Очень мягко своим искусным воздействием Горький устранял их в среде «серапионов».
Мне хотелось показать этот факт конкретно, в изображении, в рассказе, на живых примерах. Поэтому я решился ввести в книгу письма Горького и документы. Решился рассказать, о чем я писал Горькому и как отвечал он мне. Мне представлялось важным дать примеры повседневного рабочего общения Горького с молодым писателем. Потому что переписка Горького была самым влиятельным контактом с мышлением молодого писателя. Он вызывал в своих письмах на спор. И мне казалось — пример подобного спора поучителен. Я изложил свои письма, в которых не прав, и привел письма Горького с его возражениями, которые признаю, почти всегда, справедливыми.
Вообще вся книга должна была бы, по моей мысли, показывать в примерах ту высокую, живую правоту Горького, которую можно назвать исторической.
1944—1966
1920—1921 ГОДЫ
Но нет! Это была действительность, это было больше, чем действительность: это было действительность и воспоминание.
1920 ГОД
Февральский, промозглый, совершенно петербургский день. Я иду с Песков на Невский, к Аничкову дворцу, в книгоиздательство Гржебина.
Два дня я провел в необыкновенном волнении: мне сообщили, что Максим Горький приглашает меня прийти — познакомиться. Незадолго ему были вручены два моих рассказа и письмо. Мне передали, что Горький нарочно назначил встречу на неприемный день. Я мог заключать из этого что угодно и то строил многообещающие для себя выводы, то, в страхе, готовился к наихудшему.
Я прождал недолго.
Горький пришел с улицы, закутанный, в меховой шапке, с поднятым высоким воротником долгополой шубы. Я видел его первый раз в жизни. Он был очень большой. Все, кто находился в комнате, когда он пришел, как-то укоротились и стихли. Я мельком увидел его бледное лицо, вылезший из-за воротника мокрый от дыхания светлый ус. Вся его стать — походка и сложенье, то, как он сделал несколько шагов по комнате, пожимая руки служащим, — напомнило мне что-то знакомое по Волге, простонародное, пожалуй — мещанское, — очень сильное, складное и в то же время отягощенное давнишней усталостью.