От счастья я валюсь на землю и рыдаю. Я не умру. Меня не обезглавят. Мне хочется выхватить у глашатая микрофон и крикнуть Фьоре в надежде, что она услышит меня, где бы ни находилась в этот момент: «Хабибати, я жив!»
Внезапно чьи-то руки срывают с меня рубашку. Я поднимаю голову. Это Абу Фейсал с тростью в руке. Толпа взрывается восторженным ревом в тот же миг, когда трость со свистом опускается на мои плечи. Кто-то из зрителей считает удары. Другие кричат:
— Ударь его посильнее, этого негодяя, да будет он вечно гореть в аду!
Я чувствую, как по спине текут ручейки теплой крови. Трость впивается в мою плоть. Но всё это не имеет никакого значения, потому что я думаю о своей любви и о своей жизни. «Что будет дальше? Какое еще наказание они придумают для меня — выгонят из страны? Будет ли Фьора любить меня, когда между нами встанут границы и государства? И что станет с ней?»
Я потерял сознание.
20
Я снова в своей камере, всё в той же тюрьме. Вставать я не могу, поэтому неподвижно лежу на животе. Меня бросили сюда несколько часов назад и захлопнули дверь. Мне кажется, будто мне на исполосованную спину льется что-то обжигающе горячее. Боль такая, что я не могу ни о чем думать, молюсь лишь о том, чтобы она хоть чуть-чуть отпустила. Мое единственное лекарство — грязное одеяло, в которое я впиваюсь зубами.
Неделя прошла с тех пор, как меня высекли на Площади Наказаний. Раны заживают, но шрамы на спине останутся со мной навсегда. Я почти не сплю, потому что стоит мне закрыть глаза, как площадь и Абу Фейсал возвращаются ко мне в виде кошмаров.
Я так и не знаю, что будет дальше, что со мной сделают и когда всё это закончится. Кажется, этого не знает даже Аллах. Мои молитвы остаются без ответа. Моя судьба в руках мучителей.
В камере я один, Мустафы здесь больше нет. Его увели, пока я был на Площади Наказаний. Он так и не успел рассказать мне, за что его посадили в тюрьму. И я не знаю, выслали ли его обратно в Нигерию или, как и меня, отвезли на Площадь Наказаний. Я горюю о нем. Я горюю о своей любви. Я горюю о своей жизни. Но у меня будет время и на то, чтобы погоревать обо всем, что случилось, и чтобы постепенно успокоиться. Похоже, никто не собирается выпускать меня из тюрьмы.
Заключенных здесь кормят дважды в день, но от вечернего приема пищи я отказываюсь. Я ем и пью только утром, чтобы мне хватало сил думать о Фьоре и ждать, что сделают со мной потом. Сутками напролет я, лежа в одиночестве на тонком матрасе, вспоминаю снова и снова, как в последний раз говорил Фьоре, что люблю ее.
В камеру входит полицейский и велит мне подняться.
— Шевелись, — говорит он, возвышаясь надо мной.
Он поправляет портупею и складывает руки на животе, пока я с трудом встаю на ноги.
Он указывает на дверь и отступает в сторону. Я делаю шаг к выходу, второй. Полицейский нетерпеливо выталкивает меня в коридор.
Вдруг до меня доходит, что сегодня пятница. Меня колотит, пока полицейский зигзагом ведет меня по коридорам, обходя других заключенных и тюремщиков. Я следую за ним как привязанный, след в след.
Мы входим в кабинет с тремя столами, заваленными бумагами и папками. Полицейский приказывает мне садиться и указывает на деревянный стул у одного из столов. Сам он остается стоять и пододвигает ко мне телефонный аппарат.
— Это тебя, — говорит он и уходит из кабинета.
В комнате, кроме меня, никого. Не понимая, что происходит, я прижимаю трубку к уху и молча жду, уставившись на стену напротив.