— А где деньги?
— Какие деньги?
— Цена выросла, ты знаешь? Теперь это стоит три тысячи риалов, — сказал он негромко.
— Но дядя говорил, что на этот раз вы не будете брать с нас плату.
— Послушай, сынок. Я сказал так твоему дяде, потому что пожалел его. Он заботится о тебе и твоем брате уже столько лет, хотя вы не его дети. Только подумай, сколько денег он потратил на то, чтобы привезти вас в эту страну, чтобы кормить вас и одевать. Твой дядя платит за всё, а ведь его работа приносит ему всего восемьсот риалов в месяц. Видит Аллах, он добрый и великодушный человек.
Лучи солнца, падающие в комнату через окно, играли на его упругих гладких щеках.
— Я буду с тобой откровенным, Насер. По-моему, на этот раз за документы должен заплатить ты. Тебе уже пятнадцать лет. Ты должен помогать своему дяде.
— Но как?
— Подумай. Разве ты не хочешь помочь дяде?
— Конечно, хочу. Но я уже говорил ему, что заплачу за всё, как только закончу школу. Я сказал ему, что как только у меня будет работа, ему больше ни дня не придется работать самому.
Я замолчал, удивленный тем, почему я рассказываю кафилу всё это. Тот разговор касался только меня и дяди. Я решил больше ничего не говорить и только смотрел на кафила, безмолвно умоляя его быть милостивым ко мне. Я молил его так, как молюсь Аллаху, когда прошу его простить меня, хоть я и плохой мусульманин.
Кафил молча созерцал меня некоторое время, потом кашлянул, потер переносицу большим и указательным пальцами и сказал:
— Насер, ты должен хорошенько об этом подумать. И еще, насколько мне известно, твоя мать велела тебе присматривать за Ибрагимом. Ты не забыл об этом?
Я не знал, что сказать на это.
— Насер?
Я прошептал:
— Да, но я верну дяде все деньги, когда закончу школу и найду работу.
— Я говорю о том, что происходит сейчас, а не когда-то потом.
— Но у меня же нет денег.
— Зато у тебя есть то, что подарил тебе Аллах.
Я закрыл глаза. Мне привиделось, будто ко мне бежит мама, но, сделав один шаг, падает, потом поднимается, делает еще один шаг и снова падает.
— Насер, — настойчиво звучал голос кафила. — Насер…
Неожиданно он оказался совсем близко от меня. Его рука касалась моего плеча.
Странное ощущение охватило меня. Я взглянул на кафила.
— Ну хорошо, скажем, то, что у тебя есть, стоит больше трех тысяч риалов.
Снова зажмурившись, я стал молиться, чтобы моя мама пришла и забрала меня отсюда. Но на этот раз она даже не могла подняться. Я видел, как шевелятся ее губы, как она что-то пытается сказать мне, и проговорил: «Не волнуйся, мама. Я прощаю тебя».
— Насер? — звал меня кафил.
В десять часов вечера я всё еще не мог уснуть, всё еще дрожал. Я принимал душ столько раз, что сбился со счета.
В ванне мне хотелось сесть, но каждый раз, стоило мне согнуться, резкая боль пронзала мне, будто я касался горящих углей. На постели я лежал лицом вниз, однако боль не отпускала и в этом положении.
В другом конце комнаты спал брат. Я слез с кровати и еле дополз до него, встал возле него на колени. Он не проснулся. Я погладил его по голове. Ибрагим нахмурился, отвернулся к стене и продолжал спать.
— Я люблю тебя, Ибрагим, — прошептал я.
— Я хочу спать, Насер. Оставь меня в покое, — пробурчал брат.
— Ибрагим, — продолжал расталкивать его я. — Мне больно, пожалуйста, помоги мне.
Он сел и стал громко звать дядю.
— Не кричи! Всё, я ухожу. Извини меня, — бормотал я, отползая к своей кровати.
Я лег на живот и впился зубами в подушку. Спать я не мог. Я думал о матери и всеми силами души хотел очутиться рядом с ней. Наконец я встал, оделся, прокрался мимо спальни дяди и вышел из квартиры. Мой путь лежал на набережную, в мое тайное место, о котором не знали даже друзья. До полуночи оставался еще час, значит, я успеваю сесть на последний автобус.
Я заплатил за проезд, добрался до заднего сиденья в мужской половине автобуса и сел, подложив под себя ладони, чтобы было не так больно.
Откинувшись на спинку кресла, я глубоко вздохнул. Я начал понемногу забывать о боли. Мне нравилось сидеть здесь, потому что мое сиденье было ближайшим к женскому отделению. Наши половины разделяла плотная занавеска длиной до пола, но через маленькое окошко над моей головой в мужскую половину проникали загадочные женские запахи.
В первые месяцы нашей жизни с дядей, когда я особенно сильно тосковал по матери и ее подругам, я полюбил ездить на автобусах именно потому, что только так мог приблизиться к женщинам и их миру. Сидя на заднем сиденье, я верил, что и в Джидде можно жить счастливо. Верил, что в жизни всё возможно. Лучше всего были часы пик, когда на крохотную женскую половину набивалось столько пассажирок, что в мужское отделение с удвоенной силой текли смешанные ароматы масла для волос, ладана, исходящего от их одежд, и запахов мяса и трав, которые они купили на рынке и везли домой.