Надежда не нашлась, что ответить. Слишком много было впечатлений за те недолгие четверть часа до начала учебного года, который откладывался на неопределенное время.
— Погляди, — шепнула ей Иренка.
Шумный вестибюль притих, казалось, упади булавка, и то было бы слышно. Мальчики и девочки замерли на месте, освободив проход. По вестибюлю шагал офицер в сопровождении солдат. Ученики, молча провожая его глазами, следили, как он поднимается по лестнице, столь просторной и обычно шумной; некоторым еще удалось увидеть, как он прошел по длинному коридору, в конце которого была дверь в директорскую. Шаги солдат гулко раздавались в тишине. Едва закрылась за ними дверь, в вестибюле поднялся гвалт.
— Пошли отсюда, — потянула Иренка Надю за руку. — Ясно как день, идет война, и наше здание приспособят под лазарет.
Надежда поглядела на нее с удивлением. Откуда она все это знает? Лазарет, война. Такая маленькая, веселая подружка.
— Что с тобой? Тебе плохо? — заботливо спросила Иренка.
— Нет, ничего. Просто как-то в голове все смешалось.
Иренка рассмеялась. Она вообще всему смеялась, и даже спустя годы, когда повода для смеха вовсе не было, она смеялась так же легко, как будто ничего, совсем ничего не происходило.
Вскоре после этого удивительного «начала» учебного года президент Чехословацкой республики, он же верховный главнокомандующий вооруженными силами, объявил всеобщую мобилизацию.
Пршемысл пошел работать в военный госпиталь. Вдова Антония плакала и с печалью смотрела на портрет своего обожаемого супруга, словно он был в этом повинен. А потом настал конец всему. Город посерел, огрубел. Люди бродили потерянные, а дети — в самом деле, что же происходило с детьми?
В классе, куда была зачислена Надя, в первый день царила такая тишина, словно учеников вообще не было. Все расселись по партам задолго до того, как пробило восемь, и молчали. Вдруг распахнулась дверь — в ней стояла Иренка, которую Надя не видела с того первого злополучного дня, когда должны были начаться занятия.
— Привет, ну уж дурацкие такие каникулы я этому обойщику не прощу! — выкрикнула она своим чистым веселым голоском и пошла к парте, где сидела Надежда.
— Вы ученица этого класса? — донеслось от двери. В нее входил господин, непривычно одетый в славянскую чамару. Он был бледен, и его большой унылый нос висел как поломанный румпель. Иренка спокойно встала и ответила:
— Да, с вашего позволения, и зовут меня Ирена Смутная. — Она улыбнулась, не добавив по своему обыкновению «вот смехота».
— Садитесь, — сказал учитель. Сообщив собравшимся, что будет обучать их английскому и стенографии, он прочел им своего рода лекцию о событиях, которые они в настоящий момент переживали. И снова в воцарившейся напряженной тишине раздался бодрый голос Иренки:
— Извините, пожалуйста, но наш папа говорит, что мы сами все загубили…
— Ученица Смутная, — загремел пан учитель, и нос у него раскачался и впрямь как поломанный румпель, — ученица Смутная, предупреждаю вас! Я настоятельно предупреждаю вас, что политика не имеет никакого отношения к нашим занятиям. В школе не место заниматься политикой! — Он тяжело вздохнул и попросил учеников открыть учебник английской грамматики на уроке первом. Минутой позже Иренка шепнула Наде:
— Ты заметила, как вспыхнул его потрясный носина?
— Иренка, тебе не страшно?
— В английском главное — произношение, — звучал в притихшем от испуга классе нудный голос учителя.
Надю занимало все. А больше всего, что с ними в классе учились и мальчики. Как с ними держаться? Трудно поверить, но эти мысли немало волновали сознание девочки, болезненно потрясенное каруселью мировой истории, столь безжалостно нас закружившей.
Я сижу в прибранной горнице. Точно в золотой клетке, как некогда писалось в романах. Голубоватые изразцы кухонной печи матово поблескивают. Они еще теплы. Какое наслаждение прижаться к ним спиной. От двери, от окна тянет чуть затхлым холодом каменного бесподвального строения. Но у меня нет ни желания, ни сил подняться и подложить в печь несколько буковых полешек. В богатом лесном крае это вовсе не роскошь. Буковое дерево дает сухой надежный жар и легкое благоухание. Воротилось бы тогда тепло и жизнь в эту горницу, в эту мою золотую клетку.
Вечереет. Все подергивается серо-розовым маревом. Думаю о многих вещах. Но как-то по-женски, беспорядочно. В моем возрасте и положении, обеспеченном пенсией, порядок ни в чем уже не обязателен. День проходит за днем, трудно сказать, что теперь важно, а что не важно. Порядок, право, мне уже не нужен. В юности я часто думала, что мне не повезло с родителями. Будь моя воля, я выбрала бы других. А со временем поняла, что просто самим родителям не повезло в жизни. Еще девочкой я мечтала о многих вещах, составляющих девичье счастье и столь важных в ту пору, хотя взрослые думают обо всем этом совсем по-другому. И как они ошибаются, считая, что новые туфельки или платье не имеют для девушки особого значения. Но были и другие вещи, куда более дорогие сердцу и недостижимые. Не знаю, что бы я отдала, лишь бы прогуляться с мамой по городу. По Национальному проспекту, по Пршикопам, Вацлавской площади. Ходить, разглядывать витрины и выбирать для себя что-нибудь красивое, воображая, будто у нас уйма денег.