В доме, где жили Томашеки, ютилось несколько барышень. Удивительно жалкие создания на задворках общества и времени, некая помесь смешного и притом трагического, вызывающая жалость и одновременно глубокое презрение, особенно у тех, кто лучше преуспел в жизни. Вот почему Надежда с самой первоначальной поры своей осознанной жизни понятие «барышня» связывала с чем-то безнадежно загубленным, поблекшим и пропахшим грошовым, к тому же редко употребляемым мылом, самым дешевым маргарином и ржаным кофе, то есть той мешаниной запахов, которая никак не могла относиться к незнакомой Эме.
Девушка, именуемая Эмой, избавила Надежду от нелепого заикания в первую неловкую минуту знакомства тем, что с милой улыбкой искушенного в общении человека заговорила с Надей первая и вполне естественно выразила догадку, что Иренка, видимо, потому прислала свою подругу, что не смогла прийти сама. Вдруг все стало на свои места удивительно просто. Эма выглядела очень молодо — да и было ей всего восемнадцать, — но на лице было выражение сдержанной мудрости, которая часто украшает юные лица, а иногда сохраняется и на всю жизнь. Это было лицо, расположившее к доверию даже осторожную Надю: нет, эта девушка никогда не станет дешево подтрунивать над ее наивностью и провинциальностью, она даже не заметит, какое на ней поношенное и несуразное пальто реглан, явно не подходящее для такой взрослой девочки, как Надя.
Многие годы спустя Надежда с Иренкой пытались воскресить в памяти этот эпизод первого знакомства с Эмой, которая стала затем Надиной подругой на всю жизнь, но ни одна из этих женщин, уже усталых и печальных и именно потому мечтавших хотя бы на миг вернуться назад, во времена «угла роковых свиданий», в пору больших чувств и больших надежд, так и не смогла, как ни пыталась, извлечь из воспоминаний хотя бы осколок того события, из-за которого Иренка не пришла на свидание с Эмой, или того места, куда Надя должна была ее проводить. Много лет спустя именно эта осечка памяти представилась им великой несправедливостью, ниспосланной судьбой.
Но тогда, после первых Эминых слов, обращенных к Надежде, снова стало так же хорошо и весело, как было за час до этого в школьном гардеробе, когда Иренка сообщила Наде по секрету, что у нее другие, более важные дела, и Надежда с каким-то затаенным или, скорей, неосознанным упованием на чудо, долженствующее в ее жизни все изменить, бросилась в эту авантюру, которая по существу никакой авантюрой и не была. Обе девушки с первых же слов потянулись друг к другу, словно были знакомы уже долгое время и их многое связывало. Они шли все еще оживленными и столь причудливыми улицами Старого Места, где веяли, словно стяги, всевозможные ароматы — благоухали цветы, заморские пряности, свежежареный кофе, первые каштаны, доносился густой запах шелка, шоколада и апельсинов, но и кошатины и винных бочек, духов дорогих и совсем ординарных, слышался тут и запах человеческих голосов, их напевные мелодии, каденции от шепота до резкой брани торговок. Витрины изобиловали товарами. В тишине опускавшегося осеннего вечера, затянутого легкой сиреневатой дымкой, которая так оттеняет девичью кожу, зажигались неоны. Магазины предлагали золото, меха. Зима у порога, казалось, говорили они. Для предстоящего театрального и бального сезона они предлагали бархат, велюр, шелковую тафту, для студеных зимних дней — теплые ткани на расхожие костюмы и пальто, которые по тогдашней парижской моде носили длинными, приталенными, с очень широкими лацканами, выкроенными наподобие сердца и зачастую украшенными серебристой лисицей.
В меру строго соблюдаемого домашнего бюджета женщина могла купить себе в одном из староместских меховых магазинов нежную легонькую шубку из модных в ту пору оцелота, рыси или — если речь шла о женщине не первой молодости — из настоящего каракуля — и, конечно, из ондатры, крашеного кролика или искусно стриженного барашка.
Неверно было бы утверждать, что обе молодые пражанки, нимало не интересуясь сокровищами магазинов, вели между собой оживленный разговор. Говорила главным образом Надежда, которая считалась молчальницей. Она отвечала на Эмины вопросы, задаваемые непринужденно и скромно, и была счастлива, что может рассказать о вещах и чувствах, о которых отроду никто ее не спрашивал, потому что отроду никого особенно и не интересовало, что она думает или даже чувствует, словно бы все это было чем-то непристойным, что лучше приглушить деликатным молчанием. Почему, однако, Эма проявила столь необычный для первой встречи интерес к Наде, совсем чужой девочке? Как позже она объяснила Иренке, Надежда представилась ей фарфоровой куклой, которая попала в руки бессердечного ребенка и которая однажды будет разбита, но так и не поймет почему, а то и вовсе не поймет, что разбита. Эма и Иренку расспрашивала о Наде, но та ничего не могла ей сказать, кроме того, что Надя милая девочка, чуть-чуть с причудами, из странной семьи. Под этим «из странной семьи» она мыслила не что-то буднично пренебрежительное, а просто какую-то запуганную замкнутость, по причине которой учителя хвалили Надежду, ошибочно объясняя эту особенность старанием и трудолюбием, а соученицы на первых порах недоверчиво косились, подозревая в ней дурную честолюбивую склонность к ябедничеству.