Долгие словопрения, во время которых не однажды раздавались слова на удивление злобные, равно как и смешные и опрометчивые, — хорошая семья, квартирант, а мы знаем, что это такое, у соседки, к примеру, один квартирант застрелил себя и свою случайную возлюбленную, ужас какой-то, да и вообще опасность, которая угрожает Наде со стороны неизвестного молодого и определенно распущенного человека, — в конце концов вызвали у Пршемысла уже только усмешку: Надя и опасность, связанная с квартирантом, — ну не дикость ли! Словом, разговор обрел такой характер, словно бы два туполобых упрямца делают вид, что хотят договориться, но на деле и не помышляют об этом. Однако Пршемысл был моложе и, значит, настойчивей, образованней и, значит, изобретательней в своих язвительных доводах, и потому мать в конце концов должна была уступить. Ей представлялось это полным поражением: сын отнял у нее последнее сокровище и она как бы во второй раз овдовела. А ведь речь шла всего лишь об одной из старосветских супружеских парных кроватей, приданом какой-то праневестки семьи Томашеков. Да, подобная аномалия, вызванная яростной сентиментальностью, при всей своей болезненности не только смешна, но и опасна, ибо эгоизм, возведенный в добродетель, не знает границ.
Итак, Томашеки обогатились еще одним членом семьи. Этот, казалось бы, обременяющий семью чужак — приятного недеревенского вида сельчанин, «уроженец», как он говорил, большого имения, — на самом деле семью нисколько не обременял. Он в срок уплатил до смешного ничтожную квартирную плату и перед отъездом на рождественские каникулы, прежде чем учтиво откланяться, вручил пани Томашковой посылку со множеством вкусных деревенских даров. Этот жест так впечатлил женщину, не привыкшую к знакам внимания, что она чуть было не перекрестила ему лоб с пожеланиями счастливого пути и удачного возвращения. Она, правда, вовремя сдержалась, лишь скромно поблагодарила милостивую госпожу — имея в виду мать своего квартиранта — и попросила передать ей свое почтение.
За весь месяц, с середины ноября до середины декабря, что этот сельчанин жил в столь непрезентабельном доме Томашеков, он ни разу не видел Надежду и, надо заметить, вообще не проявлял никакого интереса к этому распускающемуся цветку, не говоря уже о каких-то других низменных желаниях, так что в этом плане вдова окончательно успокоилась. Напротив, в ее озабоченной голове, которую она еженощно клала на подушку осиротелого ложа, роились мысли иного порядка: теперь ей стало казаться, что даже по отношению к Наде идея Пршемысла не была уж такой глупой прихотью.
Томашеки благополучно перешагнули через все перипетии рождественских праздников. А для Надежды это рождество вообще было поистине небесным даром. Ее с Иренкой пригласили к Эме на третий день праздников, или, как тогда принято было говорить, на святого Штефана.
А потом ночью она долго и трепетно перебирала в памяти каждое мгновение этого дня. У Эмы она вдруг почувствовала себя неловко, словно птерозавр, перенесенный в современную гостиную, но она сумела скрыть свое смущение. Конечно, Надя просто недооценивала себя. Держалась скромно, не вступала в горячие споры, но, если к ней обращались, отвечала впопад. А что она чувствовала себя не в своей тарелке, стесненно — вовсе не удивительно! В такое общество молодежи она попала впервые. Да и вообще в чужом доме оказалась впервые, ведь, кроме квартиры родителей и соседей, она нигде не была, а они не шли ни в какое сравнение с Эмиными хоромами. Ей, конечно, хотелось поделиться с Пршемыслом — наверняка он тоже попадал в такое положение, но разве можно было об этом даже мечтать! Мать, напротив, проявляла горячий интерес, но в основном к тем вещам, которые Надю совсем не занимали и о которых она ничего толком не могла рассказать. Ну, например, кто Эмин отец, как была одета Эмина мама, сколько у них комнат и тому подобные вопросы, показавшиеся Наде даже обидными.
Надежда долго думала обо всем, ей казалось, не хватит ночи, чтобы пережить все снова, пусть мысленно, но вдруг ее одолел сон, полный приятных видений, сотканных отчасти из обрывков пережитого, а отчасти из надежд и отрадного ощущения, что она по-настоящему счастлива.
И прежде чем ее покинуло это пьянящее чувство и она отрезвела, год перекувырнулся, и на календарях объявилось 1 января 1939 года. Но пока еще эта полнейшая нечетность чисел никого не ужасала.