Пора, однако, вернуться к роковому дню.
Людям представляется непонятным, циничным, что даже в катастрофах, постигающих большие общественные группы — тогда это тем более потрясает, — они подчинены неумолимому распорядку жизни, обыденному кругу обязанностей. Так и шестнадцатого марта люди вставали, исхлестанные трезвоном будильников и чудовищным воспоминанием. Они с недоверием принимали бремя дня, удивляясь, что еще живут, но и задаваясь вопросом, долго ли еще будут жить.
Томашеки утром по обыкновению разошлись в разные стороны. Все было как всегда, и притом все совершенно иначе, но эти трое пока еще не предполагали, что это мартовское утро уже разлучало их навсегда.
Нет, не думайте, вовсе не смерть! Как было бы тогда все просто и милосердно! Не смерть, а жизнь грозила им бедой.
Сперва я согласилась. Но, изучив материал, отказалась. Я плакала, кричала, уверяла, что не могу. Нет, можешь, сказали мне, ты же писательница. Это то самое свидетельство, которое мы задолжали нашим современникам! И ты, как автор этого повествования…
Смешно, право.
Задолжали современникам! Но почему именно я? А современники, эти чрезвычайно молодые люди, которые часто рассуждают так непонятно. И к тому же — свидетельство! Здесь, скорей, подобало бы сочинить фугу. Но даже сам Иоганн Себастьян Бах, возможно, не сделал бы этого.
И все-таки они, пожалуй, правы. Наиболее точным может быть именно свидетельство. Наиболее объективное расположение фактов в правильной временной последовательности — так мне и было сказано.
Вертикальное или горизонтальное расположение фактов? А время — историческое? — спрашиваю я с надеждой, что они возмутятся и сочтут, что я еще не созрела для подобного задания. С минуту раздумываю над своим вопросом, который, как ни странно, не кажется им бессмысленным. Они утвердительно кивают. Но что означает их согласие, выраженное бессловесным кивком? За это свидетельство я одна буду в ответе. Возможно, Эма, а возможно, и время. Время. Расплывчатое понятие. Спокон веку, всегда, было то или иное время. Допускаю, что эти уклончивые рассуждения вредны, они бы затуманили прозрачность свидетельства, сделали бы его нечетким и тем самым недостоверным. Мое свидетельство призвано стать почти что детальным анамнезом сердца, пораженного чумой, коричневой чумой. Болезнью инфекционной, с летальным исходом.
Итак, Эма.
Оставляю в стороне ее детство. Оно было блаженно-нормальным и потому для взрослого наблюдателя и рассказчика почти что скучным. Однако для ребенка чудесным, а для родителей, как уж повелось, утомительным. Мои наблюдения за развитием Эмы относятся к той поре, которая подготавливает молодых людей к жизни, но при этом расставляет для них тысячи ловушек, плетет интриги самые низкие. Эма училась в знаменитой женской гимназии имени Элишки Красногорской, училась успешно, с охотой. Аттестат получила в 1936 году, когда мир был охвачен паникой, вызванной событиями в Испании. Люди в Праге о них также узнали и расценивали с разных точек зрения. Смотря по тому, какие газеты выписывали. Боюсь, что Эма в ту пору больше интересовалась модами, всякими пересудами и выпускными экзаменами, нежели той грозной реальностью, о которой могла прочитать на любом пражском мосту или стене, а именно: «Кто сражается в Мадриде, тот борется за Прагу».
Итак, еще раз — Эма.
Сумерки пражского раннего лета. Думается, это случилось в первой половине июня, поскольку магия каштанов уже отошла в прошлое и метелки сирени печально бурели. Начиналось торжество ландышей и первых, целомудренных роз. Несомненно, это было начало июня, время в Праге особенно опасное, так как…