Катастрофа 1914 года и последующих лет сокрушила семью. С тем, что они, нелепо поддавшись патриотическому угару, лишились немногих накопленных денег, можно было бы еще примириться, но как примириться с тем, что их единственный сын отправился на поле брани? Сперва в свой полк, в Брно, откуда они получили пространное письмо. Затем в течение полугода несколько фронтовых крылаток, а уже через год сообщение, что сын их пропал без вести, вероятней всего пал на поле чести и славы где-то у Мазурских озер. Отец поверил в это и, поверив, вскорости отошел в мир иной. Мать же, напротив, не поверила известию и в благополучии дождалась сыновнего возвращения. Но радость ее была недолгой. В конце того же года сын привел к ней в дом девушку и представил ее опешившей матери как свою невесту. Мать, естественно, выбрала бы для него другую партию. Но даже при самом горячем желании ей так и не удалось в чем-либо упрекнуть молодую, разве что в ее чрезмерной красоте и бедности. А оба эти качества — опасное приданое.
Девушку звали Антония Форстова. Сирота, уроженка Западной Чехии, она уже долгое время проживала в Праге. Служила здесь. Это обстоятельство от матери пришлось утаить, что, впрочем, и не составляло труда: Антония работала подсобной кухаркой в монастыре Аглицких дев — теперь там министерство финансов, — и, стало быть, молодые могли преспокойно утверждать, что в монастыре она учится кулинарным тонкостям. Это было благородно и вполне естественно. Преданная любовь Антонии к своему мужу, почтение и благодарность, которыми она одаривала свою свекровь, преклонение перед столь прекрасной семьей, куда она попала, и беспрекословное, радостное послушание, с каким она без устали служила им обоим, примирили мать с сыновним выбором. Но удивительно, как изменилась, ожесточилась молодая женщина после безвременной кончины своего обожаемого супруга. Ибо, к сожалению, блистательный учитель гимназии принес с поля брани, кроме сквозного ранения легких, еще и загадочную губительную лихорадку, которая через неполных шесть лет после возвращения сразила его. У открытой могилы покойного плакали мать, сирота, нареченный патриотическим именем Пршемысл, и красивая вдова Антония, ожидавшая второго ребенка. Это была поистине душераздирающая картина.
Спустя четыре месяца после смерти отца родилась девочка. Назвали ее Надеждой Ярмилой Эмилией Антонией. Два последних имени получила она в честь бабушки и матери. Необычное в ту пору имя Надежда загодя выбрал для ребенка отец — он же и нарек сына Пршемыслом. Женщины не осмелились преступить волю покойного — живого они без труда переубедили бы. Мечтой бабушки было имя Ярмила в память маховского «Мая». Надо сказать, что новорожденной могло бы повезти еще меньше, поскольку образованная бабушка обожала и Зейера и всего более восторгалась «Сказками Шошаны», а это, сами понимаете, и вовсе было бы трагедией для девочки.
Обе женщины покорились своей участи дружно и с несомненным упорством, которое в конце концов их и сокрушило — в самом деле, может ли кто одолеть смерть упорством? Что говорить о старой женщине — ей было за шестьдесят, и ей подобало печалиться. Антонии же не исполнилось и тридцати, и она была прекрасна. Но, защищаясь своим вдовством как броней, она осталась верна памяти мужа. Дочь Надежда, возможно, и не возводила на мать напраслины, рассудив, что мать тем самым предрешила всю ее жизнь.
Верность до гробовой доски. В ее леденящей тени и живописности барочного анахронизма вырастали оба ребенка. Предоставленные в основном самим себе и различным, не всегда благоприятным превратностям жизни. Пенсии матери и бабушки достало бы на скромное существование семьи, но приходилось откладывать на черный день, да и, помимо того, не хотелось, чтобы дети вступали в жизнь с пустыми руками. Надо было принимать во внимание и бренность мирского пути пани свекрови. Взвесив все обстоятельства, обе женщины пришли к согласию, что вдова должна поступить на службу в достопочтенный магистрат стольного города Праги, где у них имелся знакомый — коллега и друг покойного Яна-младшего.