Но прежде чем она успела открыть рот, хлопнула дверь, и в прихожей раздался звучный голос Ладислава, окликавшего мать. Тут же следом открылась дверь, и он вошел в комнату.
Эму охватило вполне естественное смятение. Что скажет Ладислав, что он скажет, когда узнает, зачем она, собственно, пришла. В эту минуту Эме казалось, что свой приход ей надо было отложить хотя бы на неделю. Но куда теперь денешься! Она сидит в столовой родителей Ладислава и должна вести себя как подобает. Пани Тихая делала вид, что эта ситуация — самая естественная на свете. Она поздоровалась с сыном, встала и весьма любезно сообщила, что вот эта барышня обеспокоена чем-то очень серьезным. А вот она должна их покинуть — дел в кухне невпроворот.
Даже когда пани Тихая вышла, Эма не нашла в себе сил встать и прижаться к любимому, не было сил даже поднять на него глаза. Она теребила свои кружевные перчатки самым недопустимым образом — разрывала их тонкое плетение и острым ногтем еще больше увеличивала дыры. Ладислав отобрал у нее истерзанные перчатки и положил на стол. Какими беспомощными они там выглядели! Ладислав и Эма молчали. Наконец Эма поднялась. Они упали друг другу в объятия и целовались с томительным блаженством последних мгновений перед бурей.
Успокоившись, они сели за стол. С двух его сторон — так в английских фильмах обычно изображали повздоривших лордов. И Эма сказала:
— Ладислав!
Ладислав сказал:
— Эма!
— Ладислав, я боюсь. — Этим заявлением она как бы растопила лед. Тихим, но настойчиво-жалобным голосом стала перечислять свои горести, тревоги и предположения. Словом, все то, что привело ее сюда. Затем сообщила ему, к какому решению пришла после нескольких бессонных ночей и разговоров, которые ей довелось услышать в их семейной столовой между отцом и некоторыми особо уважаемыми клиентами. Ее предложение при всей сложности было чрезвычайно простым: бракосочетание и немедленный отъезд. Очень обстоятельно и тактично она изложила возможности, которые им обоим могли бы предоставить отцовы связи и несомненная денежная поддержка, какой отец предусмотрительно обеспечил семью за границей.
Ладислав внимательно выслушал ее. На его лице она не сумела прочесть ничего, кроме разве что вежливого внимания. Потом он сказал:
— Эма, ты же знаешь… — Он замолчал. Так трудно выразить невыразимое. Но Эма, она ведь любила его, кивнула: мол, все понимает. С проницательностью, какую рождает только и исключительно глубокая чистая любовь, она осознала две вещи: Ладислав любит ее так же горячо и навсегда, как и она его. Но если во времена напряженной опасности мужчина, говоря о самом главном решении в жизни, начинает словами «ты же знаешь», это значит единственное, большое, жестокое НЕТ!
Затем они снова надолго замолчали. Пока пани Тихая, обеспокоенная, даже встревоженная этой тишиной, не приоткрыла с опаской дверь. Могу представить, чего она испугалась. Вид двух красивых молодых людей с пылающими лицами и глазами, полными нежности, сидящих недвижно и прямо за разделявшим их столом, покрытым плюшевой, с броским орнаментом скатертью — точно материк посреди океана, — этот вид поразил мать, ранил в самое сердце.
Она поняла, что жизнь ее сына в опасности. Правда, не знала пока в какой. Думала, что она исходит от этой изысканной барышни. Снова почувствовала первоначальное недоверие. Но пани Тихая была женщиной умной, умеющей себя сдерживать. Она подавила в себе это чувство и вежливо пригласила девушку отобедать у них.
Эма, разумеется, — пани Тихая и не ожидала ничего другого — извинилась и встала, а Ладислав сказал, что проводит ее до трамвайной остановки. И мать, приготовившая, вероятно, вкусный обед, осталась одна, охваченная мучительным предчувствием чего-то недоброго.
Ладислав с Эмой долго потом не встречались. Словно бы стеснялись друг друга. Впрочем, они действительно стеснялись. В ту пору чувства скорее утаивали, нежели обнажали или вовсе нарочито выставляли напоказ. Но они прежде всего хотели оттянуть время и успокоиться, чтобы решить, как быть дальше, чтобы прийти в себя, набраться сил перед тем, как отдаться чувству столь глубокому и судьбе столь определенно неопределенной.
Ладислав с несвойственной мужчинам прозорливостью понимал, что чувство это, хотя и навечно связывает его с Эмой, не может и не должно помешать тому, к чему он уготовил себя. Оно не должно завлечь его в мир благоденствия — это представлялось ему трусостью, даже предательством. Он давал Эме время и возможность взвесить все, понять и решиться. И потому уехал на месяц. А после его возвращения они уже оба знали твердо, что решение принято и что пути к отступлению нет. И были даже рады этой определенности, ибо сердца жаждали любви и благородных поступков — вовсе не преуспевание было их конечной целью.