— Тебе еще много писать? — Вопрос взволновал интонацией, но не смыслом.
Голоса из комнаты Пршемысла переместились в прихожую — бывшую кухню с окошком, словно бойница. Очевидно, там прощались.
— Я кончила, матушка. — Надежда сложила тетради и книги. Материнское внимание взволновало ее по двум причинам. Почему мать предлагает ей показать свои покупки? Наверное, что-то тревожит ее, иначе она бы этого не делала. Ведение хозяйства в доме всегда было тщательно охраняемой тайной. Дети не смели и не должны были знать, какими средствами располагает мать. Она поддерживала в них представление, что они очень бедны, и именно так они и жили. И пусть это не совсем отражало истинное положение дел, зато соответствовало ее чуть извращенному пониманию обязанностей матери-вдовы. Если же мать позволила себе такую экстравагантную выходку, как трата денег без особой надобности, и в завершение хочет еще показать то, что купила, — значит, тут что-то кроется.
С другой стороны, Надя усматривала в этом и некое предостережение. В течение полутора лет Надиных занятий в Коммерческом училище мать ни разу не проявила интереса к тому, чем девочка занимается. Она вполне довольствовалась ее отличными отметками. По-видимому, ей все еще трудно было смириться с крушением своей мечты о Maison Nadine, выведенном золотыми буквами на лазурно-голубой, отшлифованного стекла табличке, — ах, так элегантно, так заманчиво необычно. Признаться, в данный момент Надя не делала уроков. Она переписывала стихи Галаса о Божене Немцовой. Книгу принесла Иренка. От стихов Надя испытывала особое душевное волнение как от чуда редкой красоты, столь потрясающей, что становилось даже страшно. Ни за что на свете она не решилась бы сказать матери, что переписывает стихи. Этим она бы разрушила их волшебство. Поэтому с такой охотой и радостью собрала книжки.
— С удовольствием погляжу, матушка, — согласилась она с таким неожиданным предложением и подошла к матери. Та ловко развязала шпагат, и из бумаги с оттисками еще старой, «неарийской» фирмы «Дом сукна Брод» на девушку полились мягкие цвета тканей, запахло шерстью, этим масляным, чуть приглушенным ароматом. Мать пристально наблюдала за Надей. Привлечет ли ее розоватая сизость голубиного оперенья шерстяной фланели, что так неслыханно дорога, по сто крон за метр?
В кухню вошел Пршемысл с коллегой Яном Евангелистой. Мать в мгновение ока смела покупки со стола в сумку. Зачем же кому-то знать о ее сокровищах. Раздраженно поглядела на юношу.
— Матушка, мы с Гонзой[12] приглашены на защиту к товарищу. Вернемся поздно.
Она не ответила. Не понравилось ей это. На Пршемысле был праздничный синий костюм. В самом деле они идут к товарищу? Пршемысл направился к двери. Ян Евангелиста задержал взгляд на Надежде. Она стояла у внезапно опустевшего стола с выражением ребенка, который вслушивается в отдаленную музыку.
— Ну идем! — окрикнул Яна Пршемысл.
— До свиданья! — сказал Ян и, ступая как сомнамбула, вышел из комнаты.
Мать благодаря этому вторжению благополучно вернулась к своему привычному состоянию. Иными словами, обрела саму себя. Нет, не печально-омолаживающее волнение при виде тканей и не легкое удивление, к которому примешивался страх, испытывала она минуту назад, а прежде всего гордость матери, осознавшей, какие превращения произошли в куколке — в этой прилежной некрасивой девочке, именуемой Надеждой Томашковой.
Четырнадцатью днями позже Надежда отпраздновала свое пятнадцатилетие. Утром, еще до того как отправиться в школу — таков был в семье Томашеков обычай, — Надя нашла на столе маленький букетик и ромовую бабу, какую любили господа муниципальные советники, но к которой она пока еще была равнодушна. После обеда, как только матушка вернется из столовой, будет полдник и подарки, ну конечно. От этого никуда не денешься. Однако по счастливому стечению обстоятельств Надин пятнадцатый день рождения сошел с привычной колеи и был совсем, совсем другим.
На сцене появляется коллега Пршемысла — contubernalis[13], как весьма мило обозначает подобные отношения Ирасек и Райс, — квартирант вдовы Антонии, сын плодородной Ганы, что, впрочем, по его внешнему виду определить было трудно. Молодой человек в общем приятной наружности, воспитанный, наделенный многими достоинствами как генетического, так и регионального свойства. Но кто бы стал утруждать себя в эпоху, стремительно увлекающую мир к гибели, изучением подробностей, отличавших предков, — место рождения, привычки и обычаи семейные и местные, классовую принадлежность и так далее — иными словами, сумму элементов той среды, в которой мальчик взрослел, меж тем как кулисы его самостоятельной жизни, удаленной от семьи и родного края, воздвигала достославная Прага, совершая это с дерзкой изобретательностью, достойной алхимиков и черных магов. Он жил здесь второй год, а это вовсе не мало, если вы хоть отчасти знаете Прагу и ее возможности. Второй год он болтался между печально опустевшими барочным домом «королевы колокольчиков» и холмами Альбертова, Карлова и прилегающих склонов, где, словно сновидения, возносятся призраки погибших виноградников, беседок стиля рококо, готические химеры злых духов, олицетворенные в непостижимом кружеве опорной системы двух костелов. В описываемое время там задавали тон — это имеет место и по сей день — более или менее сумрачные, но всегда почтенные здания медицинских институтов с тревожащими вывесками. Долго удручали пражан в особенности два заведения — Катержинки, пристанище душевнобольных, и наводящее ужас, мрачное кирпичное здание в стиле готики эпохи Тюдоров, знаменитая родильная «У Аполинаржа», привычно называемая «красным домом». Нынешнему распущенному времени ведомы уже большие ужасы — позади нас война мировая, корейская, вьетнамская, атомные взрывы, всего не перечесть, — так что эти когда-то заставлявшие трястись от страха россказни на нас уже не действуют, они были успешно смыты волной современности.