У подножья холма, на котором возвышается прекрасный готический храм святого Аполинаржа, отнюдь не покровителя бражников, как мог бы подумать легковесный современник[2], уже о ту пору стояло несколько деревянных бараков, довольно похожих на те, что десятилетием позже строили нацисты в концлагерях. Эти домишки были, конечно, несравнимо приятнее, приветливее и удобнее, с балкончиками, карнизами и пестрыми ставнями и, к счастью, имели иное назначение. В одном из них славный магистрат открыл столовую для бедных, но благонравных детей, постоянно прописанных в Праге. Ну а прочим детям — что бог пошлет! Именно в эту столовую и устроилась первой помощницей пани кухарки красивая вдова Антония, имевшая опыт и хорошую рекомендацию монастырской кухни. Конечно, столовая далеко не отвечала повышенным требованиям привередливых монашек из ордена Аглицких дев, но ни пан главный бухгалтер, ни даже пан управляющий не отказывали себе в удовольствии отведать чего-нибудь вкусненького, тем более что это предусматривалось их попечительскими обязанностями. Речь могла идти, например, о торте или о рождественском печенье, особенно удававшемся нашей вдове.
Итак, ежедневно в седьмом часу утра выходила Антония из дому и возвращалась после трех с кошелкой, набитой продуктами. Обратный путь она, конечно, могла бы совершать и на трамвае, если бы не экономила крону и двадцать галиржей за проезд. Дети оставались дома под присмотром бабушки. Когда бабушка умерла, Пршемысл ходил уже в школу. Надежду опекала старая соседка. За эти услуги пани Томашкова снабжала ее — как тогда говаривали — обильным провиантом. У маленькой Надежды, этой тихой девочки, было много свободного времени, и она любила играть в уголке открытой галереи. Однажды, любопытствуя узнать, что делается внизу, во дворе, она просунула голову между прутьями решетки, опоясывающей галерею. Пришлось даже звать на помощь слесаря, чтобы выручить ее из беды. Тут уж мать рассудила, что старушке не под силу уследить за Надеждой, и повела девочку в детский сад. Но соседку и впредь не оставляла своими милостями. Конечно, и с детским садом были свои трудности: он открывался много позже, чем мать уходила на работу, да и обедов там не давали. Мать решила, что пятиклассник Пршемысл, школа которого была возле детского сада, уже достаточно взрослый, чтобы доверить ему Надежду. В полдень он водил сестрицу на Альбертов к матери обедать. Ежели там столуется столько маленьких пражан, то почему бы ее детям этим не попользоваться?
Решение Антонии было правильным, поскольку другого выхода не было. Конечно, в какой мере столовая повлияла на обоих детей, описать трудно. Сами они, пожалуй, и не способны были бы судить об этом. Только представьте себе: деревянный дом, просторный коридор с вешалками. Большой зал, светлый, чистый, но на редкость казенный, именно для бедных, без крупицы приятности. Два большущих прямоугольника массивных столов, а по бокам лавки, прибитые к полу. Столешницы, обтянутые безобразной коричневато-красной клеенкой. От двенадцати до двух здесь подавались обеды. Возможно, довольно питательные, но определенно не очень вкусные. Томашковы, разумеется, получали еду, предназначенную для персонала, а уж тот не давал себя в обиду. Поначалу дети обедали с матерью на кухне. Но директор узнал об этом и настрого запретил. Мать и представить себе не могла, чтобы ее дети сидели вместе со всеми остальными за клеенчатыми столами. Почему, спро́сите. Ну как же — грязь, лишаи, чесотка, грубые выражения, дурные манеры. Все это Антония, разумеется, лишь предполагала, хотя и ни разу не убедилась в своей правоте. Ей, видимо, достаточно было присутствия трех олигофренных детей и двух, переболевших детским параличом. Нет, это отнюдь не подходящее для них общество и, более того, весьма тягостное. Детей пани Томашковой усадили за маленький столик под единственной в зале скатертью. Столик стоял у окна, с видом на просторный сад больницы Альжбетинок, и брату с сестрой не приходилось смотреть на этот унылый зал. Конечно, это тоже запечатлелось в их памяти, и, вероятно, тем глубже, чем сильней были предрассудки Антонии и ее неприязнь к обездоленным детям.
Но тем не менее на Надежду это обстоятельство оказало благотворное действие. У нее развилось преувеличенное сострадание к слабым и недужным — оно, правда, дорого ей обошлось, — а затем появилось даже отвращение к еде. Она и в наше благополучное время оставалась стройной, как тополек. У Пршемысла же проявились здесь другие качества: брезгливость и жестокость. Еще будучи одиннадцатилетним мальчиком, он преисполнился решимости сделать все, чтобы выдвинуться и преуспеть в жизни.