— Но ты бы отсюда сразу убежала, — охладила Иренкин пыл Надежда. Она сняла с кролика большую ленту и предложила подруге конфеты.
— День рождения, а у меня нет подарка, ты что, раньше не могла сказать? — сердилась Иренка, не забывая при этом ловко выбирать свои любимые конфеты с нугой. — Я, в общем-то, за тобой. Эма просит, чтоб ты пришла, ты там давно не появлялась.
Хотя это было и не совсем так, Надя обрадовалась. А у Иренки были свои расчеты, ей казалось, что появиться вместе с Надей более удобно. Вот, мол, пришли две девочки.
Эма явно чего-то ждала. Наде казалось, что она нетерпелива и что разговорчивость Иренки ее раздражает. Выглядела она грустной.
— Замечательно, ничего не скажешь! — загремел в дверях, которые соединяли комнату с другими помещениями, брат Эмы, художник Иржи. Как и полагалось человеку такого ремесла, удачливому художнику — ибо эта поколениями удачливая семья неудачу просто не принимала во внимание, — он держал в левой руке палитру и был явно взбешен. — У меня ни минуты времени, а вы тараторите без умолку, как Нанинка Кулихова!
Иржи затянул Иренку в свою комнату и тихо прикрыл белую дверь.
Эма села на стул у рояля. Стул был черный, блестящий, немного старомодный. Она сделала серьезный вид, словно решалось что-то очень важное, словно слушал ее настоящий ценитель, и заиграла известный, нередко опошляемый и все же вечно прелестный «Ноктюрн» Шопена.
Иренка. Ни одна из девушек не заметила, когда и как она здесь снова появилась.
— Я готова. Пойдешь со мной или останешься у Эмы?
Девушки молча дошли до самого Петршина.
— Знаешь, Надя, думается, на всем свете не увидишь такой красоты. Даже когда идешь по Национальному, и то носом прямо натыкаешься на этот зеленый холм. В этом есть что-то и заговорщицкое, и чуточку озорное, и даже что-то таинственное, правда?
— Я и не знала, что Эма играет на рояле. Сколько же надо учиться, чтобы так играть!
Иренка долгим взглядом посмотрела на подругу. Надежда Томашкова. Тихая, неприметная, преданная девушка, отличная ученица. А живет в доме сказок и призраков и, несомненно, насекомых и убийств, которые спряла сама жизнь. Из какого мира приходит она? Такая обыкновенная вещь, как игра на рояле, ее чуть ли не приводит в экстаз. Нет, такие душещипательные настроения могут далеко завести, а время сейчас к тому не располагает.
— Эмина мама позаботилась об этом. Но поживей, Надя, — попросила Иренка.
— А куда мы идем?
— Не спрашивай, пока это секрет. Но я не поведу тебя с завязанными глазами и даже скажу, что мы идем к «Ангелу», если ты до сих пор не догадалась.
— К «Ангелу»? Что это?
Ирена опять удивленно поглядела на подругу:
— Где ты родилась?
Надя не ответила. Как объяснить, что она не знает Прагу? Лишь две-три проторенные дорожки, которые связывают школу, дом, матушкину столовую, а больше — больше уже ничего. В эту минуту она почувствовала себя вдруг негром, окруженным белыми где-то на американском Юге. Но чувство это было совершенно несправедливым. Она и сама поняла это, но тем больше огорчилась.
Они молча прошли по Уезду, по площади, где еще, конечно, не было танка. Со двора казармы до них доносились мотивы чужих песен. Ведь стоял апрель 1939 года. Удрученными пришли они на Арбесову площадь, которая старалась походить на парк с роскошными деревьями, но этому не верили ни воробьи, ни пенсионеры, толковавшие на лавочке о положении в мире. Девочки добрались до широкого перекрестка «У Ангела», который по сравнению с теперешним — при его гипертрофированном движении и бурном строительстве — был самой настоящей деревенской площадью. Миновав две фабрики, они оказались у подножья холма с романтическим названием Сантошка. Там они свернули в узкую тихую улочку, словно сошедшую со страниц социального романа Густава Пфлегера-Моравского. Иренка ускорила шаг. Во втором домике по левой стороне, несмотря на то что был еще ясный день, два окна второго этажа были затянуты полосатыми гардинами. Иренка позвонила. Надя не разглядела имен на табличке. Улочка ей не понравилась. Не понравилась ей и напористость, с какой Иренка названивала. Такая невоспитанность — звонит как на пожар. Дверь открылась, словно их ждали. В ней стояла женщина возраста Надиной матери.