Источника этого гнева она не смогла доискаться даже с помощью своих подруг. Она была слишком молода, чтобы понять, что мать чувствует себя оскорбленной решимостью Пршемысла, в материнских глазах это было равносильно предательству, измене поднятому ею знамени, попранием дела всей ее жизни. Этого она легко не простит. Если бы даже кто-то более взрослый и опытный постарался раскрыть Наде истинную причину материнской злобы, она все равно не сумела бы понять эту ее пустую враждебную спесь (из-за чего, собственно?), которая опустошила их обеих, но которая, как ни странно, не коснулась Пршемысла — а по справедливости прежде всего он должен был бы страдать. Весь этот взрыв страстей и гонора у матери казался Наде абсолютно бессмысленным.
Надежда мягко освободила из сжатых материнских рук розы и дала им возможность набраться жизни в холодной воде. Она села напротив матушки и кощунственно жалела чудесный день, который мерк в атмосфере кухни, за этим столом, и безнадежно уплывал прочь. Дочь, не зная, какой ей приличествует принять вид, ждала. Мать протянула письмо. Надя настороженно взяла его. Почему она должна быть вовлечена в эту бесконечную тяжбу? Она никоим образом ее не касалась, никогда прежде в общество матери и сына ее ведь не допускали.
— Прочти мне его!
Почему? — подумала Надя. Разве проговоренное слово тяжелее написанного? Оно больше походит на камень, которым мать хочет изранить самое себя, чтобы сильней ожесточиться в своей злобности? Или хочет, чтобы и Надя была уязвлена и встала бы на ее сторону, как, впрочем, и положено дочери? Что, собственно, мать хочет услышать?
Надя, конечно, ни о чем не спросила. Мать высказала просьбу, и ее положено было удовлетворить. Дочь читала: «Дорогая матушка, смею надеяться, что дома все в порядке. Я поселился в Берлине, в чем, несомненно, ты не станешь упрекать меня. Здесь открываются хорошие возможности. Как я уже сообщал тебе в первом письме, все сложилось чрезвычайно благоприятно. Все семестры были зачтены. В не меньшей мере находят применение и мои языковые знания. Подданство сохраняю наше, в этом отношении можешь не тревожиться. Берлин в сравнении с Прагой действительно столичный город, только сейчас понимаю, насколько все у нас провинциально…»
«Зато ты еще больше поглупел и зазнался», — подумала Надя, продолжая читать аккуратный, даже затейливый почерк своего брата и его плавно текущие безликие фразы.
Наде, окончившей чтение, показалось, будто рот у нее полон вонючей мыльной пены. Мать сохраняла на лице отталкивающе неодобрительное выражение, подчеркнутое морщинами язвительного торжества вокруг губ.