Надя побрела к Славянскому острову, который в школе всегда называли «Жофин», а двадцать лет спустя она уже от своих детей услыхала, как они говорят — идем, мол, «на Жас». Она прошла через террасы кафе «Манес». Здесь, как и в прежние времена, сверкали радужные зонтики и загорелые женщины. И так же, как и в прежние времена, порхали обрывки летних разговоров. Возможно, в клубе она встретила бы Иренку с Эмой. Но она побрела дальше. Одна мысль обо всех этих важных господах, ведущих в живописных позах многозначительные разговоры, была ей неприятна. Хорошо бы, конечно, навестить Эму… Раскидистые деревья и рокот воды на плотине успокоили Надю. Она даже удивлялась, почему эта сцена так вывела ее из равновесия, так растревожила. Да и о чем, собственно, шла речь? Голос из дальней дали. Конечно, даль эта была враждебной. Но разве мать или дочь могли как-то воспротивиться, чему-то помешать? Он хвастал успехами, но мать во второй раз отвергла его. Она была равнодушна к успехам, завоеванным без ее жертвенности. Она не могла простить сыну, что тот не нуждается в ней, что предал ее, отвернулся от нее. В этом споре никакой роли не играли ни национальные чувства, ни патриотизм, этот семейный герб Томашеков, который мать часто поднимала как щит. Хоть бы сын попросил прощения, так нет же, оповещает об успехах. Можно ли смириться с этим? Наде в споре матери с сыном была отведена роль ничего не значащей пешки, быть может свидетеля, и она ничему не удивлялась. Еще школьницей она поняла то, что не сумели осмыслить взрослые, и потому даже теперь, в минуту, какую мать переживала с такой напрасной болью, не испытывала ничего, кроме усталости. Ведь речь сейчас идет о совершенно других вещах, так почему же мать не хочет этого видеть, почему?
Эма жила неподалеку от этих мест, на левом берегу Влтавы. Надо было только встать, пройти по острову — это было приятно, перейти мост, свернуть в крутую улицу под Градом и войти в прохладу солидного особняка конца века, позвонить.
Однако у Надежды не было ни сил, ни желания. Что, в общем-то, она могла рассказать подруге? Ведь история с письмом, поведанная Надей без привкуса материнской униженности — кто бы мог ее описать, кто понять и кто признать, — вызвала бы тошноту, да еще в этом благостном окружении прекрасных вещей, которые Наде не могли и присниться, в среде, где неловко было не то что плакать, даже говорить громко. О решении Пршемысла Эма, кстати, знала, зачем же еще утомлять ее прискорбно банальными перипетиями? В Эминой семье обошлись бы с Надей ласково, мать заметила бы ее умученность и, скорее всего, предложила бы ей чего-нибудь сладкого, как обычно поступают с детьми, чтоб их утешить. Эма была бы внимательна к ней и, расспрашивая, вынудила бы ее в подробностях описать всю сцену чтения Пршемыслова письма, и они вернулись бы куда-то в дошкольные годы, к первым Надиным конфликтам с семьей. Эма была убеждена, что такие воспоминания помогают. Но была ли она права? Нет, идти к Эме решительно не имело смысла. Надя огляделась. На широкой дороге между толстыми белоствольными платанами, чьи пышные кроны образовывали тенистый свод, появился Иржи, брат Эмы. Он шел спокойно, будто просто прогуливался, осматривал кустики роз, с улыбкой любовался искусно устроенной клумбой из иммортелей и каких-то неведомых низких сиреневых и белых цветочков, создававших затейливые орнаменты. Надя полагала, что он не видит ее, и уж было поднялась, чтоб поздороваться с ним, когда он приблизился к ее лавочке. Каким великим освобождением была бы прогулка с приятным молодым человеком по Жофину и непринужденная получасовая беседа с ним! Истинная радость, по меньшей мере на неделю! Но, заметив Надину попытку поздороваться, Иржи резко свернул с дороги. Надя тут же, уставившись на носок своей туфельки, сделала вид, будто обнаружила там что-то чрезвычайно увлекательное. Она наклонилась, высыпала набравшийся в туфлю песок и, закрывшись длинными волосами, наблюдала за Иржи.
Это было мгновение, доля секунды, ни даже движение руки, бровей, века, ни шепотом произнесенное слово, и тем не менее Надя сразу же поняла: Иржи не хочет, чтобы она к нему обратилась. Страх во второй раз за последние несколько часов пронзил ее мозг и сердце. Она не могла обманывать саму себя, что не знает, почему Иржи ведет себя так, а не иначе, — она это знала. Привстав и опершись о скамейку, Надя вдруг заметила, что по другой стороне от купальни идет Эма, весело размахивая сумкой с купальными принадлежностями. Брат и сестра встречаются и изображают приятное изумление. В самом деле, почему бы они не могли встретиться на острове. Эма была на пляже, Иржи, видимо, в «Клубе художников». Удалялись они вместе по металлическому мостику. И все-таки почему он не захотел признать Надю? Уже дважды за сегодняшний день ее оттолкнули. Это ощущение, глубоко пронзив Надю, причиняло острую боль. Что происходит? В минуту, когда брат и сестра исчезли из виду, ей вдруг вообще расхотелось жить. Она с трудом удержалась на ногах. Закружилась голова, и она снова опустилась на скамейку. Считать, что кто-то может потерять сознание от беспомощности, смешно, и все-таки это была правда. Какая-то женщина — Надя не заметила, как она подсела, — сочувственно спросила, не плохо ли ей и не надо ли сходить в ресторан за холодной водой. Надя поблагодарила, нет, ей вовсе не плохо. Вот чудачка! Плохо?! Разве может быть плохо мертвому? Она встала и пошла к дому «королевы колокольчиков». А куда же еще было идти?