Он поминутно спрашивал меня, не слышу ли я чего-нибудь. В доме было тихо.
— Что же с нами сделали? — поражалась я.
— Научили нас ужасу и еще кое-чему.
Я молчала. Страх. Ощущала ли я его тогда? Нет, определенно нет. Но это было не мужество — скорей наивность, а может, и глупость или что-то другое, только не мужество. Я спросила, почему он привел студентов.
Гестапо устроило облаву в общежитии.
По лестнице загремели шаги. В старом доме была превосходная акустика. Ян взял меня за руку, шепнул: «Это они». Я прислушалась, мороз подирал по спине, колотилось сердце. Шаги остановились у нашей двери. Потом хлопнула дверь соседней квартиры. Минутой позже раздался визг и затрещины семейной потасовки.
«Надя, я люблю вас», — шептал Ян Евангелиста. Я не ответила, так как просто не знала, что мне сказать на это неуместное и нежданное изъявление чувств. Я гляжу на эту гротескную сцену в перевернутый бинокль ушедших лет. Мы — марионетки, но мы не комичны, даже не вызываем смеха. Сейчас я знаю, что надо было сделать. Надо было участливо обнять его и успокоить, в этом ведь нуждается каждый мужчина после вспышки любви, когда он так щедро раскрыл всего себя, а теперь пуст и бессилен. Этот неожиданный взрыв ошеломил его самого, но не принес ни наслаждения, ни радости, одну лишь унизительную муку. Могла ли я это понять? Что я знала о мужчинах и их играх — я имею в виду и войну, — мне ведь было пятнадцать, и эта роль, что досталась мне, была сверх моих сил. Это была западня, из которой я по сю пору не выбралась.
На следующий день в школу я не пошла. Уснула лишь под утро непробудным сном. Около одиннадцати Ян с Пршемыслом воротились с факультета. Двигались словно во сне. На стол положили несколько газет, в которых оповещалось о том, о чем мы с матушкой уже знали — с раннего утра трещало усердное радио. Ян Евангелиста сказал, что ночью была облава в общежитии и перед всеми институтами стоят солдаты с автоматами. Он тут же протянул мне и приглашение на промоцию — взял его в типографии; оказывается, третьего декабря 1939 года он должен был быть торжественно удостоен звания доктора медицины. Это была очень изящная карточка.
Мать. Что вы будете делать?
Пршемысл. Нас не пустили внутрь. У меня там остались вещи.
Ян. Я поеду домой.
Я. Они их расстреляли, расстреляли.
Ян. В Рузине, на рассвете. Они пели.
Я. Ян! (Я собиралась было сказать: не плачьте, но он не плакал, плакала я. Стерли нас, словно прошлись губкой по доске, оставив лишь размазанные следы букв.)
Пршемысл. Это конец.
Ян. Это начало.
Я. Чего?
Мать. Что же будет с вами, дети…
Ян уезжал вечерним поездом. На вокзале все было грязно-печально. В зале раздавались чужие голоса. Ян держал меня за руку и говорил: «Надя, я люблю вас». Но я не могла ответить. Мне было всего пятнадцать лет.
По расписанию курьерский поезд Прага — Берлин должен был прибыть к месту назначения ровно в шесть часов тридцать минут.
На перроне перед длинным составом, который нимало не походил на сверкающие курьерские поезда старых довоенных времен, стояло и прохаживалось множество народу. Солдаты, женщины с детьми. Лихорадочную суету под измызганную, в синий цвет выкрашенную крышу старинного вокзала Prag Centralbahnhof (все по-прежнему называли его «Масаричка») привносила большая группа мальчиков. По всей вероятности, их отправляли в рейх расчищать развалины. Некоторых из них провожала многочисленная слезливая свита, а сами мальчики все больше старались бойким балагурством замаскировать свои чувства. В эту суматоху неожиданно вклинился санитарный поезд.