Скорбный транспорт — необычный в дневное время — все заглушил. Продолжалось это лишь долю минуты, а затем крики и вопли, плач и вымученный смех зазвучали с еще большей настойчивостью.
— Барышня, поедемте с нами.
— Так я же еду, — ответила барышня, пытаясь изобразить улыбку для окружающих. Несколько юношей, что охотно и успешно играли в потомков Йозефа Швейка, с криком: «На Белград, на Белград!» — бросились в вагоны.
Женщина, стоявшая рядом с девушкой, нахмурилась. Она, несомненно, хотела сказать что-то укорительное, но промолчала. Взяла ее за руку. Девичье лицо померкло. Так она, наверное, будет выглядеть через двадцать лет, но только в том случае, если эти годы будут нелегкими. Она подняла взгляд к циферблату больших часов. Близилось время отъезда. Правда, кроме часов, ничего не обещало, что курьерский поезд действительно тронется. Передавали последние известия. Они слушали их не без удовлетворения, понятного и непонятного одновременно. Сообщалось, что крупные воздушные соединения, направлявшиеся к Ганноверу, взяли курс на северо-восток и летят, вероятно, на Берлин или Вроцлав.
— Вот и слава богу! — донеслось из открытого окошка. Оттуда Надежде весело улыбался юноша, который звал ее ехать с ними. — Сразу же получим лопаты — и марш спасать тысячелетний рейх. — В вагоне прозвучало сочное «заткнись», и кто-то оттянул парнишку от окна.
Следующие пять минут они простояли в зале, в обстановке волнения и нервозности. Появилась группа железнодорожников, мужчина в спецовке простукивал колеса. Удивительное занятие, сейчас уже ушедшее в прошлое, но некогда этот обряд безошибочно предсказывал беспрепятственный отъезд. Пронзительный женский голос объявил по-немецки, а затем по-чешски, что поезд готов к отправлению и пассажирам следует срочно войти в вагоны.
Надежда наклонилась к матери. Они обнялись, поцеловались. Поезд тронулся. Мать не махала рукой — она лишь смотрела на Надю, а когда поезд проскочил разминку, совсем исчезла из виду.
На линии Прага — Берлин имеются два живописных участка. Сразу же за Прагой, примерно до Кралуп, а затем уже — покойно-скучный ландшафт до Роуднице. И только за ней поднимается Чешское среднегорье своими островерхими вершинами. От этих красот уже не оторвать взора. Скалы исчезают лишь в саксонской Пирне, Эльба течет в ровных берегах, и до самого Дрездена уже нечем облегчить душу, разве что сном или воспоминаниями. О сне Надежда и не помышляла, хотя последние две ночи под родным кровом вообще глаз не сомкнула. Волнение ее до сих пор не унялось, усталость и та не переборола его.
Перевод в Гамбург совершился неожиданно. Ни пани Томашкова, ни даже главная героиня событий Надежда вполне ясно не осознали, что произошло. Разумеется, каждая из них истолковывала все по-своему.
Мать поспешный акт отъезда восприняла как стремление дочери выскользнуть из родительского дома. Она допускала, что молодой девушке он может казаться мрачным, однако вины своей в том не хотела признать. Чтобы оправдать саму себя в собственных глазах, она делала упор на то, что Надеждина воля и желание в данном случае не имели большого значения — здесь она была, несомненно, права, и более того: эта грустная правда даже в немалой мере ее морально поддерживала. Далее, она убедила себя, что этого коварного удара она ожидала чуть ли не с самого рождения дочери. А когда удар был нанесен, она даже почувствовала облегчение: ничего дурного ей ждать уже не приходится, все ясно и пойдет теперь своим чередом. Этой мысли она держалась и в разговоре с Надеждой, когда та, вернувшись домой, спросила ее:
— Матушка, как бы ты отнеслась к моему отъезду из Праги? — Она произнесла это тоном, к какому мы прибегаем, когда просим у родителей разрешения отправиться на прогулку, которая им почему-то не по душе.
— Из Праги? Куда и зачем?
— Нынче со мной говорил директор.
— Я это знала. — Ни тени удивления.
— Людей у них не хватает. Человеческий материал быстро расходуется во время войны. — Надежда даже не осознала, что прибегает к выражениям несколько жестким. Она готовилась к разговору с матерью добрых два часа. Провела их в парке, в немалом смятении и растерянности. Боялась, что матушка будет плакать, упрекать, уговаривать ее попытаться изменить решение директора. Она ожидала какой угодно реакции, но такого покорного равнодушия — никоим образом.
— Когда ты должна уезжать? — пробормотала мать, словно уже собирала ее пожитки.
— Послезавтра в Гамбург.
— Такая даль. Ты хорошо все продумала?
— Это продумали другие, ты же знаешь, как это делается.