Читая письма беспомощных, пожертвовавших всем женщин, лишенных — причем своими же любимыми мужьями и неблагодарными детьми — последней капли уверенности и собственного достоинства, я спрашиваю себя: а ты что? Ответы, которые этим горемыкам предлагает редакция устами врачей, правоведов, психологов или просто сердобольных людей, одинаковы, а точней — никакие. Благородные читатели дают надежные рецепты, специалисты довольствуются научным анализом. Это все равно что безрукому пианисту написать, что он не может играть. Мне ни разу не пришло в голову кому-то пожаловаться или хотя бы попросить совета. Говорю это без гордости, скорей с чувством неловкости, ведь это привычка, воспитанная с детства. Молчать и терпеть, принимать вещи такими, каковы они есть, и продолжать жить.
В прошлом я никогда не призналась бы — даже самой себе, — что не избавилась и, скорей всего, так и не избавлюсь от ощущения бедности. Под конец бракоразводного процесса мой муж сказал мне: «Что ж, теперь тебе придется все заботы взять на себя». Конечно, он не мог не понимать, как жестоко этим оскорбил меня и детей. Я, разумеется, все заботы взяла на себя и вот наконец о нем тоже позаботилась. Подчас даже диву даюсь, как легко это у меня получается. Наверно, я кое в чем ошибалась. Хотя бы в том, что детство свое считала уже преодоленным сном. С возрастом я утратила всякие фантазии и предосудительное желание порисоваться и теперь, уже не таясь, говорю даже самой себе, и ни капли не стыжусь этого: да, я на всю жизнь осталась бедной девчонкой из дома, полного крыс, клопов и горемык, готовой покориться и молчать, девчонкой, которая, пожалуй, никогда не сделала того, что хотелось самой, причем даже тогда, когда это немногого стоило, даже тогда, когда дело касалось безделицы — посещения кино или прогулки, материи на платье, синей или коричневой, — вплоть до так называемого стиля жизни. Хотя это тоже стиль для такой бедной, жалкой девочки, не так ли? Никогда не задумывалась, не ущемляю ли я тем самым и собственных детей. Просто недосуг было ломать над этим голову. С блокнотом на столе и хорошо заточенным карандашом я годами безотказно, но механически стенографировала различные совещания, и здесь и за границей, кардинальные решения своих начальников, всех этих рулевых торговли и промышленности, относившихся к себе чересчур серьезно. Все говорили одно и то же, но я писала и молчала, за что меня хвалили и награждали, но при этом в мозгу моем часто вертелась фраза, которая нас мучила еще на уроках немецкой стенографии: «Всякую работу выполняй в охоту». Думаете, это помогает?
Все началось после нашего возвращения в Прагу. Павел, видимо, хотел следовать блестящей модели жизни своего великолепного шефа — доктора Плахого. Это ему удалось, включая развод. В тот год умерла мама, моя свекровь. Для меня и детей это была невосполнимая утрата, отчасти смерть матери замедлила и восхождение Павла по общественной лестнице. Кроме того, как раз в ту пору обнаружилась некоторая особенность нашей Фран. Мне объяснили, что в результате небрежного проведения родов был поврежден мозг младенца, но это, мол, вовсе не безнадежно, если… Она начала позже обычного ходить, сидеть, говорить, но была очень мила, хотя и несколько заторможена, как во сне. Ко всему этому добавилось еще одно обстоятельство. Двадцатилетняя девица буквально заворожила моего мужа. Однажды он объявил мне, что я всегда мешала его творческому росту, и вдобавок еще крикнул, что я родила дебила, на которого ему тягостно даже смотреть. Мне стало страшно. Он казался мне опасным безумцем, которого просто рискованно раздражать. Я даже предложила ему кофе или чай для успокоения. В ответ он назвал меня каменной бабищей — ведь такой была и моя мать. Я не плакала, не испытывала ни отвращения, ни обиды, я действительно окаменела и вызвалась помочь ему сложить вещи: пусть лучше уйдет, не то еще разбудит детей, Павел впал в истерику, вопил, что я гоню его из дому, что отрываю от детей и потому он вынужден уйти. Он даже, расщедрившись, пренебрег своими двумя костюмами и четырьмя рубашками — оставил их у нас. Когда за ним захлопнулась дверь, наступило облегчение: будто я выбралась из-под обвала в руднике, Фран, конечно, что-то слышала — она вдруг пришла в кухню в пижамке, настойчиво звала папу и безутешно плакала. Отец шарахался от «моего имбецила», а она тянулась к отцу. Что мне было делать? Умри он, все было бы проще. Как благородно и утешительно хранить светлую память об отце, каким бы он ни был. Вспомнила я фотографию моего отца — такого молодого. Лишь его тень осеняла мое детство. Но разве он виноват в этом? И все-таки, наверное, лучше живой отец, какой он ни есть, чем идеальный покойник.