Жанна: Самое худшее уже позади… Ты очень боишься?
Карл: Наверное, очень.
Жанна: Вот и хорошо! У тебя великое преимущество перед ними. Когда переполнятся страхом они, у тебя он уже пройдет!
Жанна: Самое худшее уже позади… Ты очень боишься?
Карл: Наверное, очень.
Жанна: Вот и хорошо! У тебя великое преимущество перед ними. Когда переполнятся страхом они, у тебя он уже пройдет!
Эма стоит перед зеркалом. Лицо напряжено. В обстановку мучительно изысканную и щемяще довоенную беспощадно вторгаются сообщения из ставки фюрера… Радио — это было желание Эмы. Непостижимая прихоть, по мнению пани мастерицы, которая, ползая на коленях, намечает длину юбки, в ту пору довольно значительную. Портниха, разумеется, известий не слушает — до того ли ей? — зато молодая женщина, которую нимало не волнует процесс изготовления легкого выходного костюма — нет ли где нежелательных складок, — с неумеренным интересом следит за движением войск (разумеется, имперских) на Восточном фронте.
А движение это носит теперь и будет носить впредь лишь отступательный характер.
Эма слегка улыбается — эту улыбку мастерица понимает как одобрение ее творческих замыслов и на удивление бодро поднимается с колен, этого приниженного, обусловленного профессиональными обязанностями положения. Она впивается в заказчицу взглядом известной дамской портнихи прославленного салона, где шила туалеты еще Эмина бабушка, и начинает вдохновенно расхваливать качество довоенной материи, которую барышня стягивает с себя весьма бесцеремонным образом. Эма переодевается, благодарит и уходит. Ей надо бы идти в юридическую контору друга отца, где она вот уже два года безвозмездно занимается — вернее, делает вид, что занимается адвокатурой, — однако зачем ей туда возвращаться? Эма направляется к своему дому. Идет быстро. Доведись композитору написать партитуру ее походки, он, пожалуй, обозначил бы ее как con presto[14]. Многие оглядываются ей вслед. Казалось, она служила рекламой весеннему дню, но ее оживленная легкость была, поверьте, лишь маской для любящих родных и любопытствующих знакомых. Через каменный мост, ах, эта воспетая поэзия города с нежными десницами каштанов, вверх по Малостранской площади, наперерез тени, отброшенной чумным столбом, улицей домов с названиями поистине поэтическими.
В коридоре второго этажа, где жила тетушка Клара, сестра матери, на Эму пахнуло одуряющим запахом миндальных рогаликов и жареного мяса. Дядя отказался раз и навсегда — он так и заявил — принимать во внимание ограничения военного времени, как и весь этот досадный эпизод в целом — опять же его слова, — и тетушка Клара, прямая противоположность Эминой маме, безоговорочно ему потакала. Эта чета вот уже два или три года жила в покое и сытости и философски взирала на город под своими окнами. Эма приглушила и убыстрила шаги. А то ведь как: заключат тебя в объятия, увлекут в столовую, засыплют деликатесами, ласками, вопросами.
«Своих не нажили, вы — дети наши», — возглашал дядя, заваливая Эму и Иржи на рождество подарками. Всегда дорогими и в неразумном множестве. Тетушка Клара одаривала золотом, шоколадом, книгами, а позднее — и тканями и мехами.
Эма остановилась у белых дверей родительской квартиры. Хотела было позвонить (никогда не брала с собой ключей), как услышала сверху, из мансарды, звуки любимого концерта. Значит, брат Иржи в мастерской, и, возможно, Ладислав там. Эма, разумеется, поднимается этажом выше. К брату в мастерскую. Нет, конечно, это не Шнеллова улица, номер 7, та на Летной, но, как было сказано, это мансарда неживописного, зато удобного дома у подошвы Петршина, даже скорей на его склоне. Вся семья уже десятилетиями твердила, что нигде больше не могла бы жить, однако, когда такая необходимость возникла, все обошлось как нельзя лучше.
Дом выстроил Эмин дед в пору, когда еще — во всяком случае, у нас в Праге — не вошли в моду пригородные особняки. Этот обеспеченный, исполненный патриотических чувств дед воспользовался еще и тем обстоятельством, что после неплатежеспособного пациента в качестве единственной возможности покрыть гонорар остался земельный участок с развалюхой — одно горе, как заключил помешанный на стиле «модерн» архитектор в 1910 году — да и могло ли быть иначе, ведь дом за триста лет своего существования, хотя все еще и сохранял свой первоначальный очаровательный ренессансный облик, нес на себе и печать многих невзгод. Пан доктор был филантроп, точнее, врач-филантроп, и потому вполне удовольствовался этой формой вознаграждения. Он уплатил за похороны по второму классу своего неплатежеспособного пациента, которого своей же милостивой рукой отправил на вечное упокоение, в чем, кстати, никто не посмел его упрекнуть, ибо речь шла о господине весьма преклонного возраста. Однажды в воскресенье, возвращаясь из гостей со своей утопающей в кружевах супругой, он не без доли черного юмора приказал своему кучеру доставить их на «Увоз». Там он с белозубой улыбкой, словно осветившей холеные усы и бороду, показал своей жене утлый домишко. Дама была огорошена. Нимало не разделяя мужниного веселья, она никак не могла взять в толк, как это бедный пациент осмелился вверить свои бренные останки попечению маститого пражского профессора, не располагая при этом достаточными средствами для вознаграждения. Во время отпуска, проведенного в Карловых Варах, в обществе, внушающем абсолютное доверие, им был представлен выдающийся архитектор. Он как раз воротился из Вены. И вот по прошествии двух лет, то есть в 1912 году, на склоне, разумеется, прелестном, разумеется, поэтическом и, разумеется, историческом вырос дом, который торчал там как бельмо в глазу, что, однако, никому не мешало, а уж мерзавцу архитектору — и подавно.