В этот день поутру Эма повезла в тюрьму, как и было оговорено, солидную посылку для Иржи. В отличие от родителей она не обольщала себя иллюзиями, что посылка попадет в руки Иржи в целостном виде, напротив, была убеждена, что брат получит разве лишь одну застиранную рубашку и несколько поношенных носков, которые туда, невзирая на все протесты матери, она положила. Мать ведь выбирала самое лучшее, чтобы хоть как-то облегчить судьбу «бедного мальчика». Как бы там ни было, а все-таки пригодится, вздыхала она при этом. Эме недостало мужества заметить, что оно-то конечно, пригодится, только кому — вот вопрос.
С этой задачей она справилась быстрее, чем могла ожидать. Передача походила скорей на разбой среди бела дня. Не успела она и оглянуться, как ее выставили на улицу. За спиной высокая сплошная тюремная стена, перед глазами скопище садиков и домишек, прелестные остатки старого сада, носящего поэтическое название «Озерцо». В десять часов ей предстояло встретиться в кафе самообслуживания «Крона» со связной, которую знает, и получить от нее инструкции. В этом заведении всегда было многолюдно — даже во время войны здесь утоляли голод самыми немыслимыми кулинарными изделиями и потому была надежда, что обе девушки затеряются в толпе.
Связной была Иренка. Ее красивые глаза ярко осветились при виде Эмы, и исстрадавшаяся сестра и подруга с ужасом подумала в эту минуту, что и Иренка со страхом и упованием, так же как и родители, ждет известий об Иржи. Но что нового она может ей сказать? К счастью, Эма ошибалась. Иренка по обыкновению была лаконична и деловита. Больше, чем было предписано, она ничего не сказала. Сообщила Эме, что Ладислав в Праге. Эма смочила губы в противной липкости едко окрашенной воды, называвшейся тогда «гренадиной»[15]. Ладислав, значит, в Праге. На мгновение она перестала вслушиваться в то, что Иренка молола с большим воодушевлением и юмором, предназначенным для окружающих, о своих поисках черешни — как ей нигде не хотели продать даже полкило и дело кончилось тем, что она сама нарвала их полную корзину, причем на конечной остановке четырнадцатого трамвая. Под эту подчеркнуто невоенную болтовню они покинули кафе «Крона» и вышли на Вацлавскую площадь, которая пахнула на них ароматом липы. На Мустке они расстались. Иренка, с ее сияющими глазами и незабвенной улыбкой, исчезла в улочках Старого Места.
Дневная, скорей даже вечерняя, встреча, на которой Эма надеялась получить еще дополнительные сведения о Ладиславе, кончилась провалом. Всю группу взяли внезапно, заменяя объяснения дикими окриками. Вероятней всего, это была злополучная случайность, сочетавшаяся с омерзительным пристрастием отдельных лиц к доносам. Не произойди покушения на Гейдриха, этот донос, возможно, и не возымел бы таких жестоких последствий.
На сцену выходит д-р Герд фон Эккерт. (Здесь я умышленно прибегаю к подстановке имени этого лица и его обязанностей. Поступаю так вовсе не по незнанию фактов, а оттого, что омерзительно иметь дело с подлинными участниками того лагеря in natura[16]. Подстановка имени, иначе говоря фикция, в данном случае выполняет спасительную функцию соблюдения глубокой, но холодной — невероятно трудная задача — объективности. Меня обязали не поддаваться эмоциям — столь естественным.) Так вот, этот самый Герд фон Эккерт, в частности, имел пристрастие к живописи Ренессанса и особо почитал мастера Ганса Гольбейна. Отцу Эмы это удалось установить в течение утренних часов, последовавших за тем призрачным телефонным звонком. Увлеченность искусством отличала многих служителей гестапо. Они питали слабость к культуре, и их коллекции во многих случаях были уникальными, и не только с точки зрения искусствоведческой, отнюдь нет…
Д-р Герд фон Эккерт снискал себе дворянское звание обычным путем, иными словами — с помощью воображения, — оно помогло заполнить пробелы в метрическом свидетельстве, когда ему случилось заниматься поисками чистого арийского происхождения своих пращуров, которые, по счастью, не испытывали тяги к перемене мест и из поколения в поколение обитали в Магдебурге. Его отец был преподавателем истории в гимназии Фридриха Великого. Профессия отца могла бы объяснить и увлечение сына старым искусством, хотя его университетский диплом был из области правоведения. Как преданный делу службист, он уже в 1939 году был направлен в Прагу в центральное отделение гестапо. Ему был отведен небезызвестный особняк на Оржеховке, куда однажды была доставлена небольшая, но, бесспорно, подлинная и восхитительная картина любимого им мастера Ганса Гольбейна вместе с учтивым письмом от отца Эмы.