В этот день он воротился домой чуть раньше обычного. Свою поредевшую семью застал в столовой, которая, как было однажды замечено, чинностью мебели ручной работы вызывающе подчеркивала бесчинство событий, какие суждено было семье переживать. С ними сидел и тюремный врач. Это могло быть добрым, но и дурным предвестием. Конечно, тут и свояк Йозеф с супругой Кларой, и мать Иржи и Эмы, его до боли любимая жена. Он никогда бы раньше даже не поверил, что на склоне лет можно так горячо любить женщину, с которой прожил большую часть жизни и которую, он полагал, знает так хорошо, что, пожалуй, и не стоило бы ее так знать.
Он нарушил их молчание. Они сидели в креслах в разных концах комнаты. За открытым французским окном расстилался город. Он мягко погружался в сквозные летние сумерки — un росо triste[17]. С горечью он вспомнил, как его сын восхищался этой легкой печалью летних вечеров. Как аккомпанемент к ним включал Дебюсси и писал картины, которые отец лишь теперь начинал мучительно осмысливать, хотя они и не будили в нем приятных животворных эмоций — это он считал обязанностью искусства, — а рождали чувства, которые он с наслаждением вытравил бы из своего сознания.
Он окинул взглядом своих близких. Они показались ему такими отрешенными от жизни, такими степенными и невозмутимыми, что он усомнился, стоит ли вообще сообщать им о письме Иржи и обсуждать с ними вытекающие из него возможности. Да он и не находил в себе для этого ни сил, ни мужества. Он сел возле своей жены. Взял ее за руку. Смотрел молча, как и они, на город, размытый сумерками, на этот город, которым они так гордились и, более того, верили, что он защитит их от любой опасности…
Эти вечера казались Эме поистине бесконечными. День проходил скучно-размеренной чередой, однако эта скучная размеренность как-то осмысливала его распорядок, и, когда наступал завтрак, было ясно, что последует дальше. Выражение «завтрак», разумеется, лишь чисто символическое — оно вовсе не определяет ту бурду, которую утром женщины на удивление охотно выпивали. Затем наступал черед так называемой уборки, так называемого обхода и так называемого обеда — вплоть до пяти часов все шло по заведенному порядку. А вот потом! В шесть часов уходила Эмина надзирательница. Это был долгожданный момент. Но однажды утром она не явилась. Случилось это в день, когда Герд фон Эккерт распрощался с Прагой, и никто не мог провидеть, хорошо это или плохо.
С шести часов Эма оставалась одна, насколько возможно говорить об одиночестве в помещении, где лежало двадцать самых разных женщин. Высоко над головой окно, пусть зарешеченное, но все-таки щедрое, открывавшее вид на облака, на дождь, на солнце и звезды. Совсем рядом провизгивали трамваи, начинавшие свой путь из недалекого трамвайного парка, по временам доносились и радостные крики мальчишек, гонявших футбольный мяч. Уместно ли это было здесь? За стеной жил город. Насмешка ли, утешение или тоска? Никто из Эминых близких даже понятия не имел, как эти звуки утешали ее. Мало-помалу она поправлялась. Но отнюдь не стараниями истомившегося тюремного доктора, а заслугой своего сильного духа, своих нервов, которые вопреки всему сохранили стойкость и гибкость, и, конечно же, благодаря благосклонной природе, которая отчаянно спешила на помощь матери и ребенку. Эма нимало не позволяла себе даже задумываться, что будет с нервной системой ее ребенка, как эта среда и полное отсутствие заботы о нем еще в материнской утробе приспособят и подготовят его к жизни. В школе ей преподали, что древние греки окружали беременных женщин прекрасными изваяниями, цветами и прочими дарами жизни. Эма была окружена совсем иными дарами, которые, разумеется, не имели ничего общего со сведениями из учебника истории. Вполне понятно, что на подобные сомнительные размышления у Эмы не то чтобы не было времени, напротив, его было более чем достаточно и чем она могла вынести, но просто мысли и заботы такого рода в ее положении были роскошью, занятием абсолютно глупым и пустым.
Врач на протяжении всего месяца, что Эма была под его наблюдением, успешно избегал ее. Его ненавязчивость имела несколько веских причин.
Первая — чисто профессиональная. За многолетнюю службу главным врачом тюремной больницы — серьезных больных отправляли в другое место — он забыл едва ли не все, чем его для столь благородной профессии подковал медицинский факультет, и все-таки в голове его мелькали какие-то обрывки знаний — возможно, то были лишь сбивчивые воспоминания об отдельных этапах экзаменов на звание доктора. У него, конечно, имелись кой-какие представления, чем он мог бы помочь Эме, но ведь это было свыше его возможностей и потому лишь усугубляло его подавленность.