В записях, которые были в голубой папке, отец невесть почему сделал об этой встрече такую пометку: «На это сообщение я отреагировал лишь вздохом — ах, мадам, — и вопросом, где же отец этого ребенка, если мать в панкрацкой тюрьме. На это пани Тихая ответила, что ее сына и мужа в связи с Гейдрихом казнили. Больше я уже ни о чем не спрашивал».
Из этого должно заключить, что отец Эмы, несмотря на многолетний опыт общения с людьми, оказывавшимися в крайних ситуациях, даже по отношению к самому себе проявлял жалкий рационализм. Скорей всего, ему даже на ум не пришла самая простая, естественная мысль, что эта исстрадавшаяся дама ищет каких-то связей с потерянным сыном, что всей душой тянется к незнакомой — вероятней всего, незнакомой — женщине и нерожденному ребенку. Кто знает, какие еще думы терзали ее в то время, как мужчина за письменным столом сидел и молчал, стыдясь, что не может дойти до сути этого печального, ах, какого печального визита. Но дама уже овладела собой, уже не плакала, попросила лишь, чтобы он попытался своим влиянием и средствами добиться, чтобы ребеночка выдали ему на воспитание, не то еще «эти самые» убьют его или отволокут на опыты. Ее речь отец выслушал с недоверием — на какие такие опыты, подумалось ему. Он вновь повторил, что сделает все, что в его силах, однако как, каким образом, задавал он себе вопрос, когда выпроваживал пани Тихую из конторы и просил ее прийти, если случится ей что-либо узнать. Что до него, он также обещал ее известить.
Из записей в синей папке мы узнаем далее, что на совет был приглашен свояк Йозеф, который пришел в ужас, узнав, что отец скрыл от своей жены и от Клары такую важную вещь. Они положили в тот же вечер известить их о случившемся и предпринять все для спасения ребенка.
Одиннадцатый день ноября заявил о себе легкой метелью. Точно такой, какую опоэтизированно и настойчиво приписывает ему вся чешская классическая литература, не забывая при этом упомянуть и о патроне, некоем епископе Мартине, который-де прикрыл нагого нищего половиной своего плаща. Довольно сомнительное благодеяние. В описываемом нами году нашлись бы полчища сирых и убогих, которым пришелся бы кстати любой лоскут теплой одежки. Да и самой Эме тоже. Однако это не входит в наше свидетельство.
Эма лежала в тепле и, полагаю, на погоду не обращала внимания, потому что родила. Вокруг нее мелькали гражданские лица. Это было отдохновение, лица со следами растерянности и смятения. Они не знали, как относиться к пациентке, сопровождаемой вооруженной револьвером надзирательницей.
В коридоре уже ожидали три женщины. Словно богини судьбы в сказках — но эта сказка была жестокой. Они молча ходили по длинному коридору, казарменно тоскливому, пропахшему карболкой, угрожающе тихому. В обратном направлении вышагивал исстрадавшийся верный друг семьи, тюремный доктор. Временами одна из богинь испускала глубокий вздох. Доктор молчал. Он находился там по роду службы. Этой обязанности он мог бы легко избежать, если бы сам себе ее не придумал, но он был там и из чувства товарищества, и в силу долга, от которого не хотел уклониться, хотя дорога сюда и это мучительное ожидание, хождение взад-вперед, успокаивание женщин — все это равнялось чуть ли не самоубийству, и все-таки доктор продолжал держаться мнения, что он может понадобиться. Тут он, конечно, по простоте душевной ошибался. Печально, но такова правда — требовалась лишь его служебная машина, одна из тех немногих, которые в Праге еще были.
В полдень они услышали бой часов с близких церквей — в конце коридора появилась коренастая старшая сестра. В те поры их обычно называли «милосердными сестрами». Она несла младенца, уже собранного в дорогу по холодному дню. Женщины вздрогнули. Они не в силах были ни сдвинуться с места, ни даже вздохнуть с облегчением — столь настрадалась до этой минуты каждая из них в своем одиночестве. Сестра милосердия не колеблясь направилась к ним, неслышно ступая на резиновых подошвах. Казалось, она плывет, медленно и величаво.
Клара, явившаяся сюда по настоянию своего мужа Йозефа для того, чтобы поддержать сестру, в эту минуту жалостливо расплакалась.
Мысль, что они так близко от их Эмы и, однако же, не увидят ее, взглядом и то не погладят, именно в эту минуту, когда к ним подошла сестра в светло-голубом халате с младенцем на руках, сразила их наповал. Так как обе бабушки стояли, словно боялись шелохнуться, ребенка взял доктор и тотчас положил его на руки матери Ладислава, которая представлялась ему самой «устойчивой», то есть без видимых признаков того, что вот-вот хлопнется в обморок. Позднее он поделился с отцом Эмы, что в ту коротенькую минуту его пронизала единая нелепая, дурацкая мысль: бело-голубой кафель бесконечного коридора старой клиники до того опасно натерт, что он должен следить за тем, как бы с ребеночком никто не поскользнулся. Едва освободившись от ноши и спрятав конверт, врученный ему старшей сестрой, он подошел к матери Эмы. Обеими руками, поистине горячо, сжал ее руку и сказал: «Поздравляю, от всей души поздравляю».