— Все уходят. Кто выше в горы, кто к родственникам в другие кишлаки, кто в Кандагар. А ты куда?
Я пожал плечами. Исповедоваться первому встречному я не собирался.
— Здесь оставаться нельзя. Пошли со мной. Я знаю тропы. Да и вдвоем в горах все-таки надежней. Мало ли что.
Да, оставаться нельзя. Впрочем, и незнакомец тоже не торопится говорить, куда направляется. Но для меня пока это не очень важно. Главное — покинуть это роковое место, где нас могла ждать только гибель.
Если дорогу в Ургун я знал хорошо, то путь в сторону Кабула, минуя посты и оживленные дороги, представлял смутно. План движения — от кишлака к кишлаку, понемногу подрабатывая и двигаясь дальше. Практически каждое селение находилось друг от друга на расстоянии не больше дневного перехода. Если выходить на рассвете. Опыт моего первого бездумного побега — неизвестно куда — помнил хорошо. Сделал подарок к дню рождения. Впервые ощутив себя абсолютно свободным, пылко устремился в манящую неизвестность. Не имея никакого представления, куда могут вывести меня незаметные горные тропки. Они привели в мертвую страну цветных камней. И если бы через несколько дней меня не нашли пастухи, я так бы и умер в пещере от голода и жажды. Ну а теперь у меня проводник, хотя совсем и не знакомый человек. Я ничего не знаю о нем, он обо мне. Общее у нас только одно — мы соучастники убийства. Или вершители возмездия. Возможно, что это объединяет больше, чем любое другое дело. Думаю, что во многом именно на этом и основано пресловутое военное братство — тех, кто убивал и кого убивали.
Сегодня я убедился, что за долгие годы в этих горах так и не стал восточным человеком: до сих пор преувеличиваю ценность отдельной человеческой жизни. Иногда тоже думаю, что она ничего не стоит. И к чему тогда пышные надгробья, ограды? Только на могилах мусульманских святых есть отличительные знаки — старинный мраморный барельеф: голая, поникшая, как коромысло, жердь с конским хвостом на конце и ночью тлеющие свечи. Остальным — и богатым и бедным — яма в сухой земле, заостренный камень и больше ничего. Стоя на здешнем кладбище среди острых вертикальных камней без всяких опознавательных знаков, под которыми нашли последний приют мученики этого мира, я думаю о справедливости безымянности. Ведь мы приходим из неизвестности и уходим тоже в нее. Мы только капельки могучего, не иссякающего, постоянно обновляющегося потока. Ведь солдаты могущественной страны, где стоимость жизни точно определена страховкой, обращаются со своей жизнью точно так же — легко и бездумно, всегда готовые рисковать ею. Они словно играют в рулетку. Это тот единственный смысл, который им понятен. И какова же подлинная цена жизни, цена смерти? Кто же дает и назначает ее?
— Дада! Дада! Шурави жвандай! — пробился сквозь глухую стену боли детский голосок, а затем повис вопросом грубый мужской:
— Жвандай?
— Жвандай, дада! Жвандай! — детский голосок звенел у меня над ухом, настойчиво и умоляюще. Будто вырос из кошмарных сновидений, что сменяли друг друга. Но у голоса была чистота и свежесть реальности. Он был так же реален, как и монотонный шум реки, сводивший меня с ума и также увлекавший в хороводы сновидений. Я погружался в ледяные воды и пил, пил, не прерываясь, пытаясь хоть шевельнуть языком, намертво засохшим во рту. Но размочить его мне все никак не удавалось.
Хруст гальки под шагами. Обувь какая-то мягкая. Сухие жесткие пальцы прикоснулись к шее. Потом приподняли веко. И снова этот нежный ручеек детского голоса. Почему-то в нем удивление:
— Дада, стырга аби! Аби! — И потом тихое, почти благоговейное: — Шурави шаиста.
— Шаиста, шаиста… — проворчал недовольно грубый мужской голос. Но в этой грубости было что-то обнадеживающее, отметающее грубость. Да, в нем пряталась доброта, которая защищается грубостью от постоянно провоцирующего ее мира.
Потом опять тишина, удаляющийся хруст гальки. Неужели это последнее, что мне суждено услышать? Мой окаменевший язык уже ничем не поможет. Но последним усилием, сокращением живота удалось извлечь короткий и хриплый стон. И боль тут же очнулась, вспыхнула и ослепила. И падая в кошмарную бездну, опять услышал напоследок этот детский, ангельский, просительный голосок: