Толбойс. Среди них была одна леди. Я случайно назвал вашего брата; она вся просияла и говорит: «Милейший Обри Бэгот! Я очень дружна с его сестрой. Мы все трое вместе росли».
Графиня. Это, должно быть, милейшая Флоренс Дорчестер. Надеюсь, она сюда не явится? Мне нужен полный покой. Никого не хочу видеть… кроме вас, полковник.
Толбойс. Гм! Весьма польщен.
Из палатки выходит вор. На нем очень элегантный купальный костюм, черный в белую полоску, и черный шелковый халат с отворотами из белого шелка, — стиль клерикальный.
(Продолжает.) A-а, Бэгот! Купаться? Я сейчас говорил графине, что видел вчера ваших друзей. Подумать только, набрести на них здесь, в этой глуши! Как мир, в сущности, мал. (Встает.) А теперь я пойду осматривать склады. Наблюдается недостача хлопушек, что меня очень удивляет.
Графиня. Как жалко! Я очень люблю хлопушки: внутри такие вкусные конфеты!
Толбойс. Это не то, что вы думаете. Хлопушки — это ракеты. Они взрываются с громким шумом. Для сигнализации.
Графиня. А-а! Это такие штуки, которые пускали во время войны, когда были воздушные налеты?
Толбойс. Вот именно. Итак, au revoir[3]!
Графиня. Au revoir, au revoir!
Полковник галантно дотрагивается до козырька и быстро уходит.
Больная (встает, обуреваемая жаждой мщения). Если вы еще раз посмеете ударить меня по лицу, я вас пристукну, хоть бы пришлось раскрыть всю эту комедию.
Графиня. А вы в другой раз держите свой зонтик при себе. Что вы думаете — у меня дубленая кожа?
Обри (становясь между ними). Тише, тише, дети! Что случилось?
Больная. Эта сукина дочь…
Обри. Ой-ой-ой! Мопс! Черт возьми, вы же леди! Что случилось, Цыпка?
Графиня. Как вы можете так выражаться? Для простой девушки это еще куда ни шло. но от вас я этого не ожидала.
Обри. Мопс, вы шокируете Цыпку.
Больная. А меня, вы думаете, она не шокирует? Это ходячее землетрясение, а не женщина! Ну, а что мы будем делать, если эти люди, о которых говорил полковник, явятся сюда? Должно быть, есть настоящая графиня Вальбриони.
Графиня. Это еще неизвестно. Вы думаете, мы трое — единственные жулики на белом свете? Достаточно придумать себе громкий титул, и все прихвостни на пятьдесят миль в окружности будут клясться, что вы их лучший друг.
Обри. Первое правило, моя дорогая, которое должен затвердить каждый мошенник, заключается в том, что нет ничего действеннее лжи. Выскажите любую истину, которая всегда колола всем глаза, и мир восстанет и будет с пеной у рта оспаривать ее. И если вы не уступите и не раскаетесь — тем хуже для вас. Но скажите потрясающе глупую ложь — и, хотя все будут знать, что это ложь, со всех концов земного шара поднимется одобрительный шепот. Если бы Цыпка отрекомендовалась тем, что она есть и что для всех очевидно, а именно бывшей горничной в отеле, ставшей преступницей по убеждению, под влиянием проповедей бывшего армейского священника — то есть моих! — с которым ее связывала сильная, но весьма мимолетная страсть,— ей бы никто не поверил. Но стоило ей пустить в ход совершенно немыслимую ложь, выдать себя за графиню, а бывшего священника — за своего сводного брата, достопочтенного Обри Бэгота, как сонмы свидетелей подтверждают полковнику Толбойсу, что это святая истина. Поэтому, дорогая, не бойтесь разоблачения. А ты, Цыпка моя, лги, лги, лги, пока твое воображение не лопнет.
Больная (сердито бросаясь в шезлонг). Интересно, все мошенники такие любители проповедей, как вы?
Обри (любовно склоняясь к ней). Не все, дорогая. Я проповедую не потому, что я мошенник, а потому, что у меня такой дар — божий дар.
Больная. Откуда он у вас взялся? Что, ваш отец епископ?
Обри (выпрямляется и говорит тоном оратора). Разве не говорил я вам, что мой отец атеист и, как все атеисты, неумолимый моралист? Он считал, что я могу стать проповедником только при условии, если уверую в то, что проповедую. Это, разумеется, вздор. Мой дар проповедника не ограничен моей верой: я могу проповедовать все что угодно — и ложь и истину. Я словно скрипка, на которой можно исполнять любую музыку, от Моцарта до джаза. (Меняя тон.) Но старику никак нельзя было вдолбить это. Он решил, что самое подходящее для меня — стать адвокатом. (Подбирает с земли циновку, кладет ее слева от больной и разваливается в ленивой позе.)
Графиня. Мы разве не пойдем купаться?
Обри. А ну его, купанье! Не хочется лезть в воду. Примем солнечную ванну.
Графиня. Вот лентяй! (Переносит поближе складной стул, стоящий у палатки, и с недовольным видом садится.)