Обри. Ну и что же? Если я сделаюсь честным человеком, я буду бедняком. Никто не станет уважать меня, никто не похвалит, никто не поблагодарит. И наоборот, если я буду дерзок, нагл, жаден, удачлив, богат — все будут уважать меня, хвалить, охаживать, улещать. Тогда я, конечно, смогу позволить себе роскошь быть честным. Эту истину я постиг благодаря моему религиозному воспитанию.
Старик. Как ты смеешь говорить о религиозном воспитании? От этого, по крайней мере, я тебя уберег.
Обри. Это вы только так думали, папаша. Но вы забыли про мою мать.
Старик. Что такое?
Обри. Вы запретили мне читать Библию, но моя мать заставляла меня заучивать по три стиха в день и била меня, если я путал слова. Она грозилась еще сильнее избить меня, если я расскажу вам об этом.
Старик (словно пораженный громом). Твоя мать!!!
Обри. Так я затвердил урок: шесть дней трудись, на седьмой отдыхай. Я потружусь еще шесть лет, а потом уйду на покой и стану святым.
Старик. Святой! Лучше скажи — погибший сын неисправимо суеверной матери. Уйди сейчас из жизни, которую ты осквернил. Вот море. Иди утопись. На этом кладбище нет лживых эпитафий. (Возвращается в свой грот и снова предается глубочайшему отчаянию.)
Обри (невозмутимо). Лучше мне стать святым. Тысячу-другую на больницы — и любая политическая партия из своих фондов купит мне венчик размером с Цыпкину шляпу. Вот моя программа. Что вы можете возразить против нее?
Сержант. Нельзя назвать это программой джентльмена, сэр, насколько я понимаю.
Обри. В наши времена, сержант, нельзя быть джентльменом меньше, чем на пятьдесят тысяч в год.
Сержант. В армии можно, уверяю вас.
Обри. Да. Потому что в армии сбрасывают бомбы на спящие деревни. И даже там, чтобы быть джентльменом, нужно иметь офицерский чин. Вы джентльмен?
Сержант. Нет, сэр. Это обошлось бы мне слишком дорого. Не по карману.
Шум за сценой. Слышны жалобы и причитания. Это голос пожилой леди — миссис Мonли. Она преследует полковника Толбойса, идущего через проход к берегу; в состоянии полной невменяемости она цепляется за его руку, пытаясь удержать его; он, тоже вне себя, вырывается от нее. Она в черном туалете, словно на прогулке в окрестностях Лондона, но на голове у нее пробковый шлем. У него через плечо ящик с красками, под мышкой — мольберт, в правой руке — небрежно свернутый внушительных размеров зонтик, оранжевый, с красной каймой.
Миссис Мопли. Не хочу иметь терпение! Не хочу успокоиться! Мое дитя убивают!
Толбойс. Говорят вам, никто ее не убивает. Убедительна прошу вас извинить меня, я должен заняться неотложным делом.
Миссис Мопли. Ваше дело спасти мою дочь! Она голо дает.
Толбойс. Глупости. Никто здесь не голодает. Повсюду растут финики. Убедительно прошу вас…
Миссис Мопли. И вы думаете, что моя дочь может жить одними финиками? Ей нужна камбала к завтраку, чаша питательного бульона в одиннадцать часов, отбивная котлета и телячья печенка к обеду, пинта мясного экстракта к чаю, курица и холодная баранина или телятина…
Толбойс. Я вас убедительно прошу…
Миссис Мопли. Моя бедная, слабенькая девочка — и вдруг — питаться финиками! А она последнее оставшееся мне дитя; они все были слабенькие…
Толбойс. Простите, но мне пора: (Вырывается от нее и бежит по берегу мимо «Приюта любви».)
Миссис Мопли (бросаясь за ним вдогонку). Полковник, полковник! Вы могли бы хоть для приличия выслушать убитую горем мать. Полковник! Моя дочь умирает! Может быть, она уже умерла… И никто ничего не делает, никто об этом не думает. О боже мой, да послушайте же!.. (Голос ее замирает в отдалении.)
Пока все безмолвно смотрят вслед удаляющейся чете, в проходе появляется больная, все в том же наряде туземной рабыни, но несколько более пышном.
Больная. Мой сон превратился в кошмар: моя мать настигла меня на этом пустынном берегу. Я не могу, отвергнуть ее; ни одна женщина не может отвергнуть свою мать. Не должно бы быть матерей. Должны быть только женщины, сильные женщины, способные стоять на ногах, ни за кого не цепляясь. Я убила бы всех слабых женщин. Матери цепляются, дочери цепляются… Мы все словно пьяницы, цепляющиеся за фонарный столб. Никто из нас на ногах не держится.