Старик. Величайшее утешение, если есть за кого цепляться Величайшее одиночество — стоять одному.
Больная. Что? (Вскарабкивается на площадку и заглядывает в «Собор святого Павла».) Ого! Отшельник, изрекающий истины. (Обращаясь к Обри.) Кто это?
Обри. Некто, не многим лучше матери: отец.
Старик. Глубоко несчастный отец.
Обри. Короче говоря — мой отец.
Больная. Если бы у меня был отец, который ограждал бы меня от забот моей матери! Ах, почему я не сирота!
Сержант. Будете, мисс, если старая леди не отстанет от полковника. Она пристает к нему все утро, с самого своего приезда; а я знаю полковника, он с норовом: когда вспылит. взрывается не хуже бомбы. Вот увидите, он ее убьет, если она очень доймет его.
Больная. Пусть убьет. Я молодая и сильная. Мне нужен мир без родителей; в моих снах для них нет места. Я хочу основать секту сестер.
Обри. Отлично, Мопс! Офелия[12], иди в монастырь.
Больная. Не обязательно монастырь, если мужчины способны не испортить все сразу. Но в нашей секте все женщины должны быть богаты, угрюмой бедности не должно быть места. Среди нас немало богатых женщин, которые, как я, не хотят, чтобы их заедали паразиты.
Обри. Довольно. Ваше воображение всегда подсказывает вам тошнотворные образы. Я не выношу интеллектуальной грубости. Я могу простить и даже оценить Цыпкину вульгарность. Но вы говорите отвратительные вещи, которые застревают в моей памяти и угнетают меня. Я больше не могу. (Сердито встает и хочет пройти мимо «Приюта любви»).
Цыпка. Какой нежный, скажите пожалуйста! Если бы горничные были такие нежные, как ты, тебе пришлось бы самому выливать ночную посуду.
Обри (отпрянув от нее с возгласом отвращения). Не тычь ею мне в лицо, дрянь ты этакая! (Обиженно садится на прежнее место.)
Старик. Молчи, сын мой. Это житейская мудрость. Тебе полезно послушать. (Обращаясь к больной.) Разрешите узнать, в каких отношениях вы с моим сыном? Вы. по- видимому, знаете друг друга.
Больная. Попси украл мой жемчуг и уговорил меня бежать с ним; он сказал замечательную речь о свободе, о солнце и красотах природы. Цыпка заставила меня все это записать и продать одному туристскому агентству в качестве рекламы. А потом меня стали заедать паразиты — туристские агентства, пароходные общества, железнодорожные компании, автомобильные фирмы, содержатели отелей, портные, прислуга — все хотели выдоить из меня деньги: продавали мне совершенно ненужные вещи или гоняли по всему земному шару, чтобы я полюбовалась «чужими небесами», как они выражаются, хотя отлична знают, что всюду одно и то же небо. При этом за меня делалось все то, что я, для сохранения своего здоровый должна была бы делать сама. Они терзали меня, кая хищники свою добычу, они уверяли, что дают мне счастье, а я только при помощи пьянства и наркотиков,—накачиваясь коктейлями и кокаином,—могла выносить эту жизнь.
Обри. Мне очень жаль, Мопс, но я должен сказать, что в вас нет задатков настоящей леди. (Встает и садится на гой камень, поодаль.)
Больная. Глупости! Леди — это вещь, не существующая в природе. У меня задатки хорошей экономки. Я хоте очистить этот захламленный мир и держать его в чистоте. Должно быть, есть и другие женщины, которые хотят того же. В Крымскую кампанию именно это побудило Флоренс Найтингел пойти в сестры. Она мечтала об ордене сестер, но такого не оказалось.
Старик. Их было несколько. Но, к несчастью, они все погрязли в суеверии.
Больная. Да, они придерживаются идей, в которые я не верю. Чтобы примкнуть к ним, нужно отстраниться от всех других женщин. Я не хочу ни от кого отстраняться. Я хочу, чтобы в мою секту вступали все женщины, а остальных надо удушить.
Старик. Падают! Падают! Даже молодые сильные, богатые, красивые чувствуют, что их увлекает в бездонную пропасть.
Сержант. Простите меня, мисс, но ваш круг — это только маленький уголок мира. Если вам не по вкусу общество офицеров, вы можете водить компанию с рядовыми. Посмотрите на Слаба! Он мог бы стать императором, если бы захотел, но он предпочитает оставаться рядовым: ему так больше нравится.
Больная. Я не принадлежу к сословию бедных и не желаю принадлежать. Я всегда знала, что на свете есть тысячи бедняков; и меня научили верить, что их бедность — это божья кара за то, что они грязные, нечестные, пьяные и не умеют читать и писать. Но я не знала, что богатые несчастны. Не знала, что я несчастна. Не знала, что наша респектабельность — высокомерие и снобизм, а наше благочестие — алчность и себялюбие и что они иссушили мою душу. Теперь я это знаю. Я постигла самое себя — во сне.