Нет у меня блаженной тяги к людям, —
А все мои друзья теперь далёко, —
Одни — сорвались с тонким щебетаньем,
Растаяли стремительным полетом
В воздушной, легкой, голубой пустыне,
Они сейчас, проворные, щебечут
В стране, где сухи и прозрачны дали,
Где солнечный песок хранит бездумно
Людской тщеты торжественные склепы,
Разграбленные хищником беспечным.
Другой мой друг — мохнатый — спит в берлоге
И лапу грузную сосет уютно, —
А третьи — там, под звонким, синеватым
Наречным льдом, во мгле, остановили
Упругих, блестких тел живые веретена,
Так пресно пахнущие сыростью глубинной.
Мне так внятна их жизнь, друзей моих далеких,
Не доверяющих любви моей по праву
Звериного чутья, звериной правды, — ибо
Бессмысленной и праздной им она
Должна казаться. Птица ищет птицу,
И вместе вьют гнездо, и птенчиков пискливых
В заботе резвой кормят червячками, —
Пока горластые не опушатся
И не распустят глупенькие крылья
Навстречу жизни вольной и тревожной.
Так ищет зверя зверь, и рыба рыбу ищет,
И мотылька цветистый мотылек.
И тянут стаи, и стада пасутся,
И табуны грохочут по равнинам…
Един закон – и он могуч и прост,
И в простоте таинственной божествен.
Но нет во мне блаженной тяги к людям,
Моим законным братьям. Тщетно я
К ним обращаю ищущую душу —
Иль немы души их, иль я для них глуха.
Мне сладостней, мне ближе гул прибрежный,
И шорох ветра в травах полевых,
И майского жука гуденье на закате,
И неуклюжий, молодой полет
Дрожащих крылышек под влажной, рыжеватой
Скорлупкою надкрылий. О, земля!
О, свежий дух над пахотою жирной!
О, дождь, пронизанный весенним легким солнцем.
О, радуги раскидистой цветенье
На теплой влаге сбитых облаков…
Нет у меня блаженной тяги к людям,
Моим законным братьям, о земля!
«Из щепочек аэроплан подклеен…»
Из щепочек аэроплан подклеен,
Пропеллеры бумажные пестры,
И негритенок на ветру аллеи
Летит на крыльях радостной игры.
Пропеллеры вращаются всё чаще
И дисками гуманными шурша, –
Глаза мальчишки выпукло-блестящи,
Летит, летит, взволнованно дыша…
И разом к матери – сейчас покажет:
Но до кафе полета не донес –
На щепке банты четырех бумажек
И на глазах густые капли слез.
«Из тьмы бездонной на короткий миг…»
Из тьмы бездонной на короткий миг
Раскрыть глаза и а синеватом блеске
Увидеть стул, и столку пестрых книг,
И крылья кружевные занавески.
А за окном веселый детский крик
И колокол по ком-то мерно плачет…
И, распахнув одну из многих книг,
Спросить – зачем? И что всё это значит?
Нет мудреца, которому ясна
Его дорога в странном мире этом,
И колокол, и дети, и весна…
И книга тоже не спешит с ответом.
«Я всё утро бродила в неясной тревоге…»
Я всё утро бродила в неясной тревоге
И рассеянно слушала улицы гул:
Почтальон оступился на нашем пороге,
Покачал головой и письмо протянул.
И когда уходил, осторожно ступая,
И болталась тяжелая сбоку сума, –
Он не видел, как разом надежда слепая
Прозревает – и счастьем глядит из письма.
ПАМЯТИ Б.Л. ПАСТЕРНАКА
Последний вздох, как взмах крыла –
Начавшийся полет.
Погоня близко – догнала –
Взяла… Но дух живет.
Был пленом твой земной удел –
И вот закончен плен.
Но ты не к смерти отлетел –
Ты словом смерть преодолел, –
Отдав себя взамен.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Вот снежинка слегает разведчицей
И в полете кивает второй,
А за ними толчется и мечется
Серой вьюги развязанный рой.
Шелестит, и кружится, и падает,
Словно в обмороке или сне…
Почему он, как музыка, радует?
Чьим ответом слетает ко мне?
«Задержался в окне вагона…»
Задержался в окне вагона
Меж акаций, цветущих тесно,
Дачный домик с косым балконом
И продавленным низким креслом.
На перилах — костюм купальный,
По газону — литые гномы…
Почему мне за них печально,
Словно были во сне знакомы?
Но колеса грохочут слитно, —
Вот проселок, сосна, болото.
Как чужая жизнь беззащитна!
Как беспомощно жаль кого-то!
МУЗЕ
В сердце постоем стала
Властная жалость,
А для тебя в нем мало
Места осталось, —
Лишь уголок укромный
В дальней светлице,
Чтобы моей бездомной
В нем притулиться.
Темен твой угол, тесен.
Что же, родная!
Жалость не хочет песен,
Не понимает.
1918
Склон в сухой полыни
И соленый зной.
Помнишь, морок синий
Плоской полз волной?
Наши скалы щупал,
Трогал берег наш,
Чуть толкая трупы
На пологий пляж.
Было море ярко
И ворсила гладь,
Но земля подарка
Не могла принять.
Море ж ей твердило:
Ох, не лицемерь, —
Тех, что породила,
Мучила, убила,
Забирай теперь!