яствами моими стала
горькая трава, друзьями —
свиньи, домом — эти скалы,
изголовьем — твердый камень,
а периною отборной —
пыль земли холодной, черной.
И дворовым слугам лучше —
в доме отчем сыты, знаю, —
голодом и скорбью мучим,
я в пустыне умираю
и напрасно зверем рыщу,
чтоб сыскать желудку пищу.
Ах, до этого не ты ли
довела меня изменой?
Ты, что стала всех постылей,
ласковой была, смиренной,
чтоб, связав меня любовью,
ты моей питалась кровью.
Ах, безумная, в ком нету
ни закона, ни предела,
ах, беспутная, что свету
ложь за правду выдашь смело,
чьей душе неведом тоже
стыд и страх — людской и Божий.
И в огне нечистой жажды
ты сойтись могла со всеми,
был тебе приемлем каждый
твой земляк и чужеземец,
кто, блудя в сетях соблазна,
мог прельститься сделкой грязной.
С кем ты только не водилась,
в чьих объятьях не уснула,
и кому не изменила,
и кого не обманула?
Вечно суетна и лжива,
зла, порочна и сварлива.
Утаить во мне нет силы,
как разбила жизнь мою ты,
расскажу, как ослепила
в те обманные минуты.
Закопаю в эти горы
твой позор, мои укоры.
Золотую прядь небрежно
ты на белый лоб спустила,
светом ласковым и нежным
взор сиял, как солнце милый.
И в лице цвели, манили
лепестки и роз, и лилий.
Губы — ярче, чем кораллы,
грудь белее пены снежной,
и улыбка мне сияла,
«Дай мне сердце» — молвя нежно,
повторял «О, дай его мне»
взгляд любовный, ласки полный.
Всё в ней прелесть и томленье,
в каждом шаге и изгибе:
чтоб будили вожделенье,
вожделенье было — гибель…
О рука белее снега,
стоп танцующая нега…
Лжи бесстыдной и умелой
я поверил безрассудно, —
ведьма ж старая умела
красоту подделать чудно,
сделав мазями моложе
серый цвет увядшей кожи.
Волосы сняла с покойниц —
изо рта червей в могиле, —
на себя надев спокойно,
чтобы золотом манили,
чтобы то, что было смертью,
стало нежной страсти сетью.
А лица унылый пепел,
желтый, высохший, в веснушках,
стал, как день, великолепен,
стал искусною ловушкой,
что черно — то белым стало
там, где чести не бывало.
Синий рот — в таком же
роде алым цветом расписала,
чтобы он, назло природе,
стал румянее коралла,
чтоб весны сияло пламя,
гниль и зиму скрыв цветами.
В волосах лежит живая цепь
цветов венком тяжелым,
и с ушей цветы кивают,
и к груди цветок приколот,
и в цветы спустила руку,
и она — в цветах гадюка.
Мед в речах, отрава — в глуби,
блеск в очах, в груди же льдина,
говорит: люблю, — не любит,
льнет к тебе, а взор змеиный;
дело с мыслью не сойдется,
предает, и лжет, и вьется.
Я лишь к ней горю любовью,
в ней — вся радость и тревога,
ночи целые готов я
у ее бродить порога,
прославляя стройной песней
ту, что сердцу всех прелестней.
А она мне, так послушно
в сети пойманному милой,
говорит, что равнодушна
и к любви моей остыла.
На нее гляжу в невзгоде,
а она глаза отводит.
Холод — мой огонь вздувает,
гнев — любовь несчетно множит,
лед — как уголь раскаляет,
и она мне всё дороже.
Сладко мне страданья пламя,
всё она перед пазами.
Убегает — я за нею,
прячется — пишу ей, тая,
как по ней грущу, бледнею,
сохну, жду, томлюсь, вздыхаю, —
а она порвет и бросит
то письмо: иного просит.
Я, любви ее желая,
стать хочу нарядом краше —
шелк ношу, цветок вдеваю,
и лицо и кудри крашу —
я по ней вздыхаю страстно, —
не глядит, и всё напрасно.
Я, не в силах примириться,
хитрости иные начал —
по-иному стал рядиться
и любовной ждать удачи,
полон лести, песен, смеха, —
только снова без успеха.
Наконец рука схватила
деньги — острый меч, которым
вдруг в осколки раздробила
панцирь крепкий и упорный,
чтоб, победою избранный,
я достиг моей желанной.
Как меняется, как страстью
искрится ее пыланье,
мол она сочтет за счастье
утолять мое желанье.
И в глаза глядит и млеет,
И вздыхает, и бледнеет.
Я, приметы видя эти,
не скуплюсь — была б со мною,
я готов ей всё на свете
оплатить любой ценою,
и растут надежды жарко
с каждым принятым подарком.
Я в безудержном стремленьи
золота всё больше трачу,
драгоценные каменья,
жемчуга ей шлю в придачу, —
на словах юлит и вьется,
обещает — не дается.
Взгляд распутный и задорный,
сладкий смех с медовым словом,
вздох блаженный, но притворный,
знаки сердца ледяного —
вот лекарства, что на рану
налагала непрестанно.
Золото плывет потоком,
убегает без возврата;
я бледнею, я жестоко
умираю, — мне же плата
за страданья здесь на свете —
дым и ветер, дым и ветер.
Жарким вздохом умоляю
не томить так бессердечно,
но она юлит, виляет,
обещает — лжет, конечно,
так хитро играя мною,
будто я всему виною.