ПЛАЧ ТРЕТИЙ. Покаяние
…отче! я согрешил… и уже недостоин
От Луки 15, ст. 18—19 или/и 21
Чтобы прут засохший ожил,
зеленью пророс, цветами,
чтобы жезл, змеиной кожей
запестрев, уполз под камень;
Лотова жена без стона
стала каменной колонной:
все деянья Той десницы,
чьи плоды — земля и звезды,
в силе нет Тому границы.
Кто из ничего всё создал,
хочет — вносит измененья
в облик Своего творенья.
Только разум человечий,
что в его решеньях волен,
сбить с пути его, конечно,
всех чудес свершенных боле:
если зло избрали люди.
Божья власть к добру не нудит.
Но как если бы пустыня,
что кишит зверьем и гадом,
в зарослях колючих ныне —
обернулась райским садом,
где цветы светло пестреют,
где плоды медово зреют, —
так и тот, кто в злобе зверской
жизнь безумно расточает
и в греха болоте мерзком
сгнил, ослеп и встать не чает, —
вспрянет вдруг с тоской большою,
сердцем нов и чист душою.
Кто, греша черно и грязно,
годы отдал тьме обмана
и в густых сетях соблазна
впал в ничтожество — нежданно
мановеньем Божьей длани
обратится и восстанет.
И такая перемена —
всех чудес чудесней сила,
ничего нет в мире тленном,
что б ее превосходило;
Божьей длани всемогущей
дивный дар душе живущей.
И когда до крайней грани
человека грех доводит,
вдруг Всевышний ближе станет
к роковой его невзгоде:
милостивой властью
Божьей новый дух и сердце вложит.
Человек, как прут засохший,
вдруг добром зазеленеет,
в покаяньи сбросит кожу
всех личин греха, как змеи,
чтоб душа в добре окрепла,
фениксом взлетев из пепла.
Как орел, поднявши вежды,
взор свой к небу обращает
и оно лучом надежды
и любви его встречает;
новым воспарив доверьем,
старых мыслей сбросив перья, —
так и грешник, что в пустыне
борется с позорной смертью, –
жажде высшей благостыни
тронул Божье милосердье.
И судьбу иную начал,
о грехах болея, плача.
Плачет и болеет грешник
и себе желает боли,
что была бы мук кромешных
нестерпимее и боле,
что гремят в страданьи диком
воем, стоном, хрипом, криком;
плачет и желает жадно
выше звезд подняться, чтобы
слез низринуть водопады,
ими смыть деянья злобы,
чтобы грех неискупленный
утопить в воде соленой.
Так он, плача и болея,
полон тайного томленья,
тяжко пал лицом к земле и
жаждет вздоха облегченья,
но едва-едва из тела
скорбное «увы» слетело.
И опять, как мрамор, скован,
холоднее льдины белой,
вымолвить не может слова —
скорбь и боль связали тело.
Вдруг прорвался голос, плача,
и, вздыхая горько, начал:
«Отче», — и, почти что было
грех поведав, снова замер,
речь в устах его застыла,
он облился вновь слезами —
и умолк. Ему казалось —
сердце с болью разорвалось.
Но затем, душась рыданьем,
токи слез дождем роняя,
снова начал то, что ране
не сумел сказать, стеная:
«Отче, согрешил», — но дале
плач и вздох лишь внятны стали.
Словно в жадном состязаньи
кто же даст промолвить слово,
кто развяжет покаянье, —
и один теснит другого,
первенство снискать желает,
уст и глаз не оставляет.
Юг дождливый, лютый север
так по небу гонят тучи,
громоздя их в бурном гневе,
в битве грозной и летучей;
одержим победы жаждой,
первым быть желает каждый.
Что с лица слезой горячей
льется, вздохами томится,
что вздыхает в горьком плаче,
вздохом плачет и стремится
всё сказать, к чему готово
сквозь печаль и слезы — слово.
А уже на мрак пустыни,
тени скал ее постылых,
ночь спустила сумрак синий,
темнотою всё прикрыла,
и, слетая, ветер горный
холодел в пустыне черной.
Стадо сном объято крепким,
не пасется, не хлопочет,
в чаще зверя, птиц по веткам
не слыхать в молчаньи ночи.
Только грешник сна не знает,
в мыслях горестных стенает.
Вопиет: — Увы, о, где бы
мне укрыть мой грех бесстыжий,
над собой зачем я небо
в красоте и блеске вижу:
землю я избрал беспечно,
оскверняя то, что вечно.
Разве мне земля не ясно
языком лугов сказала —
что с зарей цвело прекрасно,
к ночи сжалось и увяло, —
я ж не стал мудрее, зная,
что пройдет краса земная.
И глядел на море что я,
как кипит и бьется дико,
как не ведает покоя
в синеве своей великой:
говорили ж волны эти —
постоянства нет на свете?
Любовался зря, как скоро
птичьи крылья мчатся к небу,
и не чувствовал укора,
и не мыслил — так и мне бы
над землей мою дорогу
обратить навеки к Богу.
Ночь слепая, ночь глухая,
мне, слепому и глухому,
ты подобна, — и, вздыхая,
кроюсь я во мрак знакомый, —
час зари мне страшен ясной,
слезной — мне, а всем — прекрасной.