Он снова остановил взгляд на Анахите и вдруг стал читать нараспев сочиненное только что:
Писец и мальчик смотрели на него с изумлением.
— Потом я продиктую это, — смущенно сказал Барлаас и направился к выходу, но остановился и пояснил: — Так сказал Барлаас.
— Скажите, учитель, а кто был Барлаас? — вдруг спросил Барик-или.
Он назвал его учителем, это понравилось.
— Поэт, поднимающий свой голос за справедливость и красоту на земле, — ответил он с улыбкой и потрепал мальчика по курчавой голове.
Узкая пыльная дорога спускалась от крепости к площади. Была она в этот час пустынна, Барлаасу встретился лишь старик, погонявший осла с поклажей в переметных сумах. Старик остановился, поклонился низко, проводил Барлааса слезящимися глазами и поспешил за ушедшим в гору ослом.
Через площадь бежала по каналу вода, журчала в каменных берегах. От воды тянуло прохладой. Летом этого не замечаешь, только возле самой воды чувствуешь ее свежесть. Барлаас с удивлением увидел, что лето уже прошло. Серые тучи плыли в небе. Гулко прогремел далекий гром, огненная молния полыхнула над горами. Но дождя тучи не обещали — в голубых промоинах было светло, солнечно.
У гончарной лавки он остановился, залюбовался кувшинами, чашами, горшками. Сделаны они были хорошо, добротно, какая-то легкость была в каждом изделии — и надежность.
За глинобитным забором слышался скрип гончарного круга. Барлаас толкнул резную калитку и вошел во двор.
Гончар сидел на своем месте перед вращающимся деревянным кругом, пальцы его проворно скользили по краю податливой маслянистой глины, сужая ее кверху, придавая будущему кувшину стройность.
Первым увидел вошедшего работник, крутивший колесо, — круг замедлил свой бег, и мастер прикрикнул, не отрывая взгляда от работы, на сосредоточенном его лице отразилось недовольство;
— Ничего, ничего, работайте, я только посмотрю, — с виноватой улыбкой сказал Барлаас и добавил просительно: — Можно?
Гончар мельком посмотрел на него, промолчал. Работник больше не оглядывался, вращал толстый круг. Под чуткими пальцами мастера кувшин вытягивался, делался выше, тоньше у горлышка, изящнее.
Только теперь Барлаас понял, почему его потянуло к гончару — вспомнил Фраду. В Маргаве он часами мог смотреть, как работает Фрада. Этот, пожалуй, делает все не хуже, тоже красиво. Но Фрада… Какой это был мастер. В то далекое счастливое время Барлаас сочинил свою «Славу труженику» и впервые спел ее другу. Жив ли он теперь? В молодости они надрезали кожу на руках и слизнули друг у друга кровь. Хотели всегда быть вместе, но судьба увела Барлааса, больше побратимы не виделись. «Закончу книгу, поеду в Маргав — найду его», — подумал он.
Мастер осторожно срезал кувшин с круга, понес к печи. Сполоснув руки в воде и вытерев о передник, он подошел к гостю. У него было простое; грубоватое лицо и добрые глаза. В бороде пробивалась седина, хотя был он еще не стар.
— Хотите что-нибудь купить?
— Хорошая работа, — похвалил Барлаас. — Но мне не надо. Просто зашел…
— Обычно в лавке сидит сын, — пояснил гончар. — Но сейчас он заболел. Жена с ним. Вот и приходится все самому.
— Увидел вашу работу и не мог пройти мимо. Очень красиво.
— Вы приезжий? Я не видел вас в Нисе, — гончар пытливо вглядывался в незнакомца.
— Да, издалека… Из Египта.
— О, там есть отличные мастера, — кивнул гончар.
А ведь верно, много отличных мастеров, — во всяком деле. Барлаас, загнанный, измученный, еле живой, видел там одно только зло. А было и добро. Египтяне работали на земле, руки их многое могли, теперь он вспомнил и пирамиды, и сфинксы, и корабли, и дворцы — сколько мастерства во всем было! Благодатная земля. Та-мери…
— Мастера есть везде, — согласился Барлаас. — Их было бы больше, если многие люди не работали бы из-под палки. Когда человека кнутом заставляют делать работу, мастерства от него не жди.
— А зло сгинет, когда каждый станет мастером, — вздохнул гончар. — Когда же это случится?
— Почему ты думаешь, что надо всем стать мастерами, чтобы на земле исчезло, зло?
— А как же? «Святое дело человека — рыть каналы на иссушенной солнцем земле, поить землю, чтобы обильными были урожаи и тучными стада на пастбищах. Тогда человек будет сыт, здоров и счастлив, а зло отойдет и погибнет». Так говорил Барлаас. А кто же может так работать на земле? Мастера!
— Верно — не рабы. — Барлаас смотрел на гончара внимательно. — Только свободный труженик может сделать землю счастливой.
Гончар с улыбкой подхватил:
Волнение охватило Барлааса.
— Откуда ты знаешь эти стихи?
— Стихи Барлааса? — удивился гончар. — Народ их хранит.
— Но я не слышал, чтобы жрецы в своих проповедях вспоминали их…
— То жрецы… — гончар спохватился и умолк, виновато опустив глаза.
— Что же ты молчишь? — настаивал Барлаас. — Говори, не бойся.
— А что говорить?.. Барлааса нет. Теперь некому поднять свой голос в защиту народа. А сам народ безъязыкий, у народа только руки.
Он посмотрел на свои темные, истрескавшиеся руки и снова понурил голову.
Барлаас тоже посмотрел на его руки, похожие на коряги.
— А, может, Барлаас жив? — вдруг спросил он. Вскинув на него удивленный взгляд, гончар ответил тихо:
— Разве б он тогда молчал?
В сердце кольнуло. Барлаас стал растирать грудь ладонью. Значит, пока он сидел в мастерской писца, пил вино и наслаждался покоем, зло торжествовало вокруг, и народ жаждал Доброго слова. И Доброго дела. Только делом и можно что-нибудь изменить, только делом…
— Не этим она хороша, не этим дорога людям… А сам? Стыдись.
— Что? — гончар отступил в изумлении.
— Разве я что-то сказал? Нет, это так… мысли. Прости, мне нужно идти. Прощай. И помни: нет ничего хуже, чем слепо следовать чужим словам.
Знакомая улочка показалась очень крутой, а он спешила в крепость вошел, едва переводя дух. Надо было все переменить, сразу, тотчас же. И открыться людям. Сколько же можно таиться? Для чего? Но только Гисташп мог обнародовать его имя.
Оказалось, что Гисташп три дня как уехал. А он и не знал. Совсем замкнулся в мастерской. Как крот в норе. Так и ослепнуть можно. А ему нужно быть зрячим, зорким, всевидящим. И всеведущим. Нельзя жить в норе.
Он снова пошел за ворота, на торжище, в толпу. Очень хотелось потолкаться среди людей.
Шумно было здесь, пыльно. Тяжелый дух лошадиной мочи, навоза, провонявших одежд першил в горле. Но и весело было — спорили, зазывали покупателей, пили вино, плакали, смеялись, дрались. Крестьяне из окрестных селений, кочевники, торговый люд из дальних мест — всем было здесь место и дело.
Проталкиваясь сквозь толпу, Барлаас жадно поглядывал вокруг, прислушивался к разговорам. Обрывки фраз, порой будто ничего и не значащие, пустяковые, собираясь воедино, начинали приобретать смысл, слагаться во что-то цельное, бередили душу.
— Эй, массагет, отдай шкуру за колесо!
— Нужно мне твое колесо…
— Дурак, купишь телегу, будет колесо про запас.
— Сам дурак.
— …хоть убей!
— Врешь, небось.
— Своими глазами видел. Вот такая борода. А голос — две трубы заменит.
— И что он?
— А то. Подомнет он всех под себя, наплачемся.