Но Мамедов не смущался его холодностью, доброжелателен был, вежлив, неуместно улыбчив. Ладонями разглаживал тетрадь, расправлял загнувшиеся углы. А услышав про вымышленное лицо, вроде даже обрадовался: может быть, подтвердилась какая-то догадка.
— А трагедия Ниневии? — продолжал он допытываться.
— Это все было. По «Книге Наума» написано. Переработал, конечно…
— А восстание в Маргиане?
— И такое было. Кстати, оно считается первым народным восстанием на территории нашей страны, подтвержденным документально.
— Смотри-ка….
Следователь был, казалось, заинтересован, но Сергею виделся во всем этом какой-то подвох, и он приглядывался к Мамедову, недоумевая и боясь сказать лишнее.
— Барлаас, я так понял, погибает на пути в Маргиану…
Закончив разглаживать обложку, Мамедов слегка отодвинул на столе тетрадь, но руки с нее не снял, словно раздумывал, кончать этот разговор и переходить к делу или еще уточнить что-то для себя неясное. И последнюю фразу он произнес так, что можно было и не отвечать, но Сергей вдруг сказал:
— Я хотел было этот эпизод убрать. Пусть бы Барлаас приехал в Маргав, сражался на стороне восставших и погиб во время штурма. А теперь думаю оставить как есть.
— Чего же так? — Мамедов снова подтянул к себе тетрадь и даже словно бы собирался раскрыть ее, полистать.
Но Сергей уже раскаялся, что разоткровенничался.
— Да так…
Терпелив был следователь, не подгонял, ждал. Не дождавшись, без улыбки уже, нахмурясь даже, сказал:
— А зря. Барлаас добился бы своего, приехав к восставшим и сложив голову за правое дело, не зазря. Добро бы и восторжествовало. Ведь добро же торжествует в конце концов, не зло. Верно?
Он смотрел на подследственного испытующе, взгляд его требовал ответа. Вот оно, подумал Сергей, подводит к главному, ради чего затеял весь разговор о тетради. Тут мелькнула где-то на втором плане мысль о Порфирии Петровиче: дело следователя в своем роде художество — слова эти всплыли в памяти, всплыли и ушли, забылись сразу же, не оставив следа. Одна-единственная забота жила в нем в эти мгновения: понять, догадаться, в чем оно, главное, к чему клонит следователь.
— Зло всегда конкретно, — через силу проговорил Сергей.
— Добро тоже, — напомнил Мамедов.
— В вашем понимании… — начал было Сергей, все еще теряясь в догадках, но не сумел договорить.
— В моем понимании добро — это справедливость, — неожиданно переменившись, сердито прервал его следователь. — Вот сегодня, сейчас я с правовой и нравственной точек зрения обязан прекратить ваше уголовное дело, ибо установлено, что обвиняемый не виновен. И это будет добро, потому что я поступаю справедливо.
Жаром обдало Сергея изнутри. Самые противоречивые чувства возникли враз и переплелись так, что не разобрать было, откуда что и взялось.
— Что же это? Что же это такое вы говорите? — растерянно бормотал Сергей, не слыша своего голоса. — Ведь все доказано… отпечатки пальцев…
И сам понимал, что чепуху мелет, что у следователя наверняка есть нечто, позволившее ему так заявить, и что теперь назад уже никак не повернуть.
Так вот что приберег для него Мамедов, вот в чем был подвох, вот оно, самое главное, чего боялся он и, выходит, не зря.
Художество свое следователь совершил и любовался впечатлением, торжествовал, тешил самолюбие. Но сколько ни восстанавливал себя против следователя, сколько ни возбуждал в себе к нему неприязнь, среди прочих чувств, охвативших Сергея, была и тайная, неосознанная еще и не принятая разумом благодарность к нему. И к Вере. Ведь это она пришла и все рассказала, все, как было на самом деле. Сколько же должна она была перестрадать, передумать, прежде чем решиться на такое. Ах, Вера, Вера, думал он с доброй укоризной, зачем ты сделала это?..
Но дело было сделано и, поняв, что весь ужас его нынешнего положения так внезапно закончился, что, может статься, прямо отсюда поведут его к выходу, к воротам, за которыми иная, ничем не похожая на здешнюю, жизнь и свобода, Сергей испытал неимоверное облегчение и думал только об этом, о новой своей участи, и не слушал, что говорил следователь.
— Вы все-таки послушайте меня, — настойчиво повысил голос Мамедов. — Я обязан предъявить вам доказательства вашей невиновности. Вот заключение судебно-медицинской экспертизы. Смерть наступила между двадцатью и двадцатью двумя часами. Вот ваш авиабилет. Вылет самолета в двадцать один час.
— И час лету, — быстро подсказал Сергей, еще питая тайную надежду, но уже ощутив горечь подкатившей обиды: значит, не Вера, значит, они сами докопались. — Все совпадает.
— Нет, не совпадает, — возразил Мамедов и внимательно, стараясь что-то понять, посмотрел на него. — Вот справка аэропорта: ваш рейс был задержан до двадцати двух. И доказательства есть, что вы никаким другим самолетом не улетели, а действительно в это время находились у себя в городе в аэропорту. Вспомните события. Я о хулиганах. Или протокол показать? Ну, вот. Так что ваше алиби бесспорно.
Рядом с облегчением, с нетерпеливым ожиданием близкого освобождения жило в нем тягостное чувство вины перед Верой, словно он обманул ее, предал, отдал на поругание, — и Сергей не мог от него избавиться, убедить себя в том, что хоть перед ней-то он ни в чем не повинен.
— Но если вы прекращаете дело, а преступление совершено, — начал он подходить к самому трудному, что должен был выяснить, услышать, — значит…
— Прекращается уголовное дело на вас, а уголовное дело об убийстве не прекращается, — сухо пояснил Мамедов. — Наказание понесет виновный.
— Но вы же знаете… Значит, женщину отправите в тюрьму? И это тоже добро? — с отчаянным вызовом спросил Сергей.
— Поскольку это справедливо — уже отрешенно, не глядя на него, ответил следователь.
Разговор был окончен. Оставалось выполнить какие-то процедуры, оформить какие-то бумаги, и Сергей терпеливо дожидался, пока все это будет сделано. Он сидел на своем табурете и, чтобы не терзать себя мыслями о случившемся и о том, что будет, стал сочинять новый финал своей повести, к которой, он только что думал, никогда уже не вернется. Снова спасала она его от душевных мук, уводила от горестей. И он с благодарностью, как о живом человеке, подумал о Барлаасе: надо и ему отплатить добром. Конечно, нельзя оставить, чтобы погиб он бесславно у никчемного Золотого ручья. Пусть доедет до вожделенного Маргава и будет читать восставшим свои новые стихи. И вражеская стрела сразит его на городской стене. Он погибнет в пылу сражения и не увидит разгрома… Надо подарить ему эту благостыню.
Увлекшись, он не сразу понял то, что сказал ему следователь:
— … не в одних этих доказательствах дело: ваша знакомая сделала заявление, честно призналась…
Сергей вскрикнул, жадно впился глазами в лицо Мамедова, но тот деловито, наклонив вбок голову, подписывал какую-то бумагу.
— Она… Сама?
Мамедов кратко кивнул в ответ.
«А я-то, а я… — стыдясь и кляня, себя, подумал Сергей и почувствовал, как кровь приливает к и щекам. — Как же я мог усомниться в любимой?..»
Ступени
Ты уж прости, что слитно так пишу.
Что только факты,
Контурные факты,
Без всякой там расцветки привожу.
«Осужденная Смирнова Вера Николаевна, 25 лет, незамужняя, образование высшее, работала в архиве. Из родных — только отец, с которым не живет с детства (найти адрес). С решением суда не согласна, приговор считает излишне суровым. Психологическая характеристика: ситуативна, потеряла перспективу в жизни; несмотря на образование, имеет неустойчивое, фрагментарное мировоззрение, в котором присутствуют элементы стихийно сложившихся понятий и взглядов.
Ближайшая задача: помочь увидеть перспективу дальнейшей жизни».
(Из дневника индивидуальной воспитательной работы начальника 1 отряда лейтенанта Керимовой).