— Знаете, мама и папа, — сказал он за обеденным столом с излишней торжественностью, сразу же уловив неестественные нотки в своем голосе, но не смутился, не оробел и не сбился, — я решил проситься в школу при исправительно-трудовой колонии. Это очень важно для меня, вы не представляете, как важно.
Они молча смотрели на него. У отца лицо было непроницаемым, а Нина Андреевна постепенно начала бледнеть.
— Вы только не осуждайте меня, не отговаривайте, вообще пока лучше ничего не говорите, — поспешно добавил он. — Я очень вас прошу.
У матери уже знакомо прыгали губы и глаза были полны слез. Отец прокашлялся и сказал:
— Отчего же осуждать? Ты о нас плохо не думай. Не надо убиваться, мать, лето еще все впереди, пообвыкнем. Да и не по суду же он туда идет. Значит, так нужно.
Ах, как был он благодарен отцу! Только бы взяли его, только бы не отказали. Ведь он же еще ничего не узнавал, может, и нельзя ему вовсе, поскольку там знакомая… Но это все было теперь второстепенным, не главным, в конце концов можно и в другую колонию, хотя именно туда, где Вера, хотелось ему. Главное же было то, что он решился и что отец его поддержал. И мама поймет и поддержит, просто она не может так сразу…
…Сквозь стену выходила к нему Вера и улыбалась, и кивала ему, и рукой махала… И так ему было хорошо.
«И пошла наша жизнь вразлад.
Холодок в отношениях с Игорем нарастал, изморозью покрывались наши отношения. Он все реже брал меня с собой в компании, чаще я дома в одиночестве отсиживалась перед цветным телевизором, обиду свою глотала пополам с вином. Игорь то совсем не приходил ночевать, то являлся пьяным и сразу заваливался спать. Утром говорил, что был у родителей, отцу, мол, плохо. Как-то ночью из соседней квартиры, от Анны Ефимовны, одинокой больной женщины, которая все время страдает бессонницей, я позвонила отцу Игоря. Он ответил раздраженно, что ночь уже и сын спит. А через полчаса приехал Игорь, возбужденный, разговорчивый, сказал, что в одном магазине холодильник чинил, завмаг расщедрился, угостил. Врал, значит, папаша, зря только Анну Ефимовну беспокоила. Да и вообще все это зря…
Но я все еще чего-то ждала, надеялась, что ли, что все в колею войдет…
Однажды Игорь с компанией завалился. Сапар с ним и еще две девочки из нашего архива, Соня и Зина. Где уж они познакомились, не знаю. „Под газом“ все были, шумные, веселые. Я сделала вид, что обрадовалась, стала на стол накрывать. Девочки ко мне липнут, щебечут что-то, в глаза заглядывают, словно виноватые. Я раньше с ними не очень и зналась, так — привет, привет, и все. А тут вдруг в гости заявились и как будто бы ко мне. Я-то все понимаю, только вида не подаю. А у самой все кипит внутри, однако молчу, улыбаюсь.
Игорь показывает похвальную грамоту, на работе получил, непонятно, за какие там заслуги, и говорит торжественно:
— Что ж, други, труд, как известно, сделал из обезьяны человека, а водка, что тоже известно, делает из человека обезьяну. Поэтому предлагаю выпить за мои трудовые успехи армянский коньяк. Он возвышает.
— У-у-у-у! — в один голос взвыла компания.
Так это у них ладно получилось, что я поняла: не первый раз они вместе. И сразу ко мне спокойствие вернулось. Что ж, думаю, пора с этим кончать. Никакие мы ни муж и жена — так, одна фикция. Нечего канитель тянуть. Только не сейчас, до скандала я не унижусь, особенно при этих девочках.
Выпила с ними, посмеялась, а когда Игорь сказал, что развезет гостей по домам, даже вышла на улицу проводить, рукой помахала.
Ночевать он, конечно, не приехал. Да это меня уже мало беспокоило. Надо было с жильем что-то делать. Старую свою квартиру на Хитровке я, как последняя дура, сдала, все вещи за полцены распродала, один только бронзовый подсвечник оставила на память. Теперь частную комнату придется искать. А хозяева сдерут, как пить дать, теперь дешевую не снимешь, теперь шальных денег много у людей развелось, студенты и те от общежития отказываются, по частным квартирам живут. Ну, да как-нибудь…
Когда Игорь днем позвонил мне и стал что-то там сочинять про поломку в двигателе, я его бодрый голос прервала и сказала почти равнодушно:
— Ну, что ты, Игорь, мне-то какое дело, где ты был. Мы же с тобой вольные птицы, летим, куда хотим.
Он, видно, не понял.
— Ты, старая, как всегда, права, я тебя за то и люблю, что ты без всяких предрассудков, за то и в жены взял.
— Это тебе, старик, только показалось, — отвечаю ему в тон, — что взял меня. Меня нельзя взять, я не вещь.
— Ладно разводить антимонию, — останавливает он меня, и я представляю, как он морщится. — В общем…
— Ты меня не понял, старик, — втолковываю ему терпеливо. — Я говорила про вольных птиц в том смысле, что ухожу от тебя. Надоел ты мне, ужас. Вот только…
— Погоди, — голос у него изменился, дрогнул, — я сейчас подскочу. Ты выйди, поговорим.
— Ну давай…
Пальто накинула, спустилась.
Он подкатил к крыльцу, вышел, хлопнул дверцей. Вид у него был растерянный.
— Привет. Что ты еще выдумала?
Я пожала плечами.
— Сам понимаешь, что мы уже давно не супруги.
— Фи, какое слово. Су-пру-ги. Мы друзья прежде всего.
— Вот и останемся друзьями. Я подыщу комнату и уйду. Друзьям не обязательно жить вместе.
Он хмурился, смотрел исподлобья. Что-то в нем происходило, может быть, борение мысли, хотя задумываться он не любил.
— Это серьезно?
— А ты как думал? Шуточек и без того предостаточно.
— Может, ты и права. Поживем врозь. Только зачем тебе искать квартиру? Оставайся, а я уйду к предкам. Буду звонить.
— Чао, — ответила я и подняла руку, прощаясь.
Голубой дымок вырвался из-под машины, и она выехала на улицу. Не ездить мне больше на ней, подумала я. Грустно вдруг стало, но и облегчение испытала одновременно. Нелегкий это груз, семейная жизнь, и вот — скинула…
Началось одиночество. Пусто и тоскливо было в квартире. Я не знала, куда себя деть после работы, чем заняться. „Телек“ осточертел, книги не могли отвлечь, скучно было их читать: чужая жизнь, чужие переживания. Мелочными они казались, ничтожными. Проку в них не было, в этих книгах.
Вечера стали длинными. Порой тянуло на улицу, хоть потолкаться среди людей. Но я зло шутила: на панель? И оставалась дома. Одна со своими дорогими вещами, такими ненужными, как выяснилось… Глупая песенка прилипла:
Она преследовала меня с утра до ночи. С ума можно было сойти.
И вдруг однажды вечером — звонок. Даже не поверила — слуховая галлюцинация. Но звонок снова прозвучал в прихожей, и очень уж требовательный. Раньше один Игорь был так настойчив.
Открываю — он.
— Привет! Не скучаешь?
— Привет, — говорю, — не скучаю.
— А я вот ехал мимо. Дай, думаю, загляну. Все-таки друзья.
— Ну, заходи.
У него сверток в руках.
— Я тут прихватил кое-что. Возьми.
Вид у него — словно виноватый, и спиртным попахивает.
— Опять за рулем выпил? — говорю ему с укором.
— Самую малость. Холодно. Мокрый снег, слякоть. Брр… Отопление хорошо работает? А то я в домоуправление заеду, скажу.
— Нет, — говорю, — не надо, пока все в порядке.
— А мне показалось, у тебя холодно. Наверное, продрог…
Он разделся, туфли скинул, шлепанцы его так в прихожей и стояли, он их надел, прошел в кухню. Словно ничего и не произошло.
— Жрать охота, аж под ложечкой сосет, — сказал он и стал в кастрюли заглядывать.
— Не ищи, пусто, — засмеялась я. — Сейчас приготовлю на скорую руку.
В свертке у него был коньяк, конфеты, колбаса копченая.
Сели мы с ним друг против друга, выпили.
— Как живешь? — спрашивает.
— Спасибо, ничего.
— Ну, дай бог.
— А ты?