„Может, верно“ — подумала я и взяла сигарету.
Вдохнула в себя дым — словно наждаком по гортани прошлась. Закашлялась, слезы на глазах выступили. Нинка учит:
— Ты не сразу, не спеши… Помаленьку.
А мне в самом деле будто лучше стало — и в голове легкое кружение, точно вина выпила.
— Эх, счастливая Мурадова! — вздохнула Нинка. — Сейчас вещи в каптерке получит, переоденется и тук-тук-тук, тук-тук-тук… В январе и я поеду.
— Тебя что ж, на Новый год посадили?
— Ага… Мы с ребятами встретить хотели, а грошей нет. Выпили у Игоря и решили ларек вскрыть. Сторожиха там была, тетка такая, мы ее часто видели, наш же район. Подошли. „С Новым годом, бабуся!“ Окружили, смеемся. А один — камнем ее… Набрали бутылок, консервов каких-то и ко мне завалились. Бабке моей наплели что-то. Хорошо попировали. А утром милиция пришла. Сторожиха-то очухалась. Вот такие дела… Мы следователю все, как было, рассказали. И про Игоря. Он же научил: „Умные да смелые, всегда найдут где гроши взять. Вон ларек на углу — наше же все, народное“. Сам смеется, шуточки ему, а мы влипли.
— И его посадили?
— Игоря? Черта с два! Отец у него — шишка. До суда все замяли. На суде Игорь даже в свидетелях не был. Сами за все ответили. Следователь сказал, что лучше его не приплетать, детям, мол, ничего не будет. А нас всех в колонию.
— Рано или поздно прогорит, — успокоила я.
— Такое дерьмо всегда поверху плавает, не тонет! Отец всегда выручит. Важный такой, ни с кем во дворе не здоровается. На машине подъедет, не идет, а шествует к подъезду, как ходячий памятник. Мы его боялись даже. Скажет кто-нибудь: Пал Ваныч идет — мы и притихнем. Такой…
Я словно оглохла от этих слов. Нинка еще что-то говорила, я вижу: рот открывает, смеется, а не слышу ничего… Так вот это кто, вот какой Игорь… Не зря, выходит, совпадение имен меня настораживало… Мы, значит, в ресторане гуляли, по Черноморскому побережью катались, а ребята уже в колонии припухали…
— Чего — обкурилась? — Нинка у меня изо рта сигаретку выдернула, затушила. — Нельзя сразу так много. Еще загнешься.
Тут команда строиться раздалась. Я как во сне, точно полоумная какая, пошла, на место свое в строю встала…
— … а что? Специальность у меня есть, — услышала вдруг рядом негромкий голос Нинки, — устроюсь на швейную фабрику, на танцы буду ходить…
И снова все пропало. Одно осталось со мной — новая моя боль. Игорь, значит, все это натворил… Мой Игорь… Где же совесть его была? Как мог он веселиться, когда ребята пошли от него сторожиху убивать? Они же убивать пошли! „Все наше, народное“…
— Что с вами, Смирнова?
Керимова передо мной стоит, смотрит пристально. Отряд уже в цех входит, я и не заметила, как через двор прошли. Нинкин встревоженный взгляд мелькнул…
— Не знаю… Задумалась…
— Надо взять себя в руки, не распускаться. И события не надо опережать. Свидания боитесь?
— Боюсь.
— Напрасно. Вам это свидание очень нужно. Сами потом поймете. — Она тепло улыбнулась. — А он у вас хороший, очень хороший. Это большое счастье — иметь такого друга. Я говорила с ним сегодня…
У меня сердце едва не выскочило, а голос пропал, и я хриплым шепотом спросила:
— Он уже здесь?
— Потерпите до воскресенья. — Керимова взяла меня за руку повыше локтя — то ли пожать хотела, приободрить, то ли просто подтолкнула к двери цеха. — Идите, сейчас звонок будет. О работе думайте, в работе спасение от всех недугов. — Но тут же снова придержала руку. — Я спросить хотела: вы дома косметику употребляли? Ну, губную помаду, пудру там, почем я знаю… Бигуди…
— Конечно, — говорю, — а зачем…
— А затем, что и здесь надо. В меру, конечно. Купите в магазине, что нужно.
— Но зачем, для кого?
Она посмотрела на меня с сожалением.
— Для себя прежде всего. И для других тоже. Нельзя расслабляться, опускаться нельзя, даже в мелочах. Женщину в себе сохранить нужно, женственность.
Резко и коротко прозвенел звонок.
— Я пойду…
— Ступайте. И чтоб работа была. Я лично проверю.
Трудный был этот день. Я не знаю, что с собой делала, всю душу изломала, но заставила-таки сосредоточиться и до конца смены работала почти как обычно.
Антонишина снова за машинку села, на место Мурадовой, но я ни разу не посмотрела на нее, об одном только думала: чтобы не сорваться. Твердила себе: все хорошо, все нормально, шов давай, шов… Постепенно азарт охватил. Нет, думаю, я еще докажу, я еще волю проявлю, и не одну, а полторы нормы дам, перекрою, что до обеда не додала.
Только вечером, после звонка, разогнувшись, наконец, потянувшись до хруста, почувствовала я, как сильно устала. Ломило всю, а на душе легко было. „В работе — спасение…“ Верно сказано.
От потрясений своих оправилась — не такими уж и страшными казались теперь все эти новости. Что ж, про Игоря — какая это неожиданность? Вот если б хорошее что услышала, а что растленный тип — сама знаю. Сразу могла бы догадаться, как Нинка только имя назвала.
И встал перед глазами тот вечер. Я Сережу ждала, он телеграмму прислал, что прилетит. Мне в аэропорт ехать, а тут — Игорь.
Пока Сережу не встретила, пока не побыла с ним, не увидела, что иная жизнь есть и что она может стать и моей жизнью, я Игоря еще терпела, день рождения его поехала отметить в Нису. Мне его сравнить не с кем было: какой уж есть, где другого взять. А тут каждое слово его, каждый жест, поворот головы, шаг каждый — через память о Сереже пропускать стала, и так все омерзительно становилось — сил не было терпеть. Вульгарно все, неискренне, грубо…
— Ты не приходи больше сюда, — говорю ему. — Противен ты мне, знай это. Никогда больше нам вместе не быть, никогда.
Он опять пьяный был, подошел ко мне с ухмылочкой, спрашивает:
— Что, этот сосед замуж берет? Он богатый, верно. Но не богаче меня. И старый для тебя, все равно от него ко мне бегать будешь.
— Его забрали вчера, — говорю злорадно, а сама пячусь, отступаю от него. — И тебя посадят, всех вас, ворюг, пересажают.
Тут он в лице переменился, страшен стал. Молчит, дышит тяжело, и улыбка его сходит, губы гримасой свело.
— Крест нацепила, святую из себя корчишь, — проговорил он сквозь зубы. — А на чьи деньги ела-пила? На чьи деньги коньяк глушила, к Черному морю ездила? У-у, сука!
Он вдруг рванул с моей шеи цепочку с маминым золотым крестиком. Гнев меня ослепил. В каком-то исступлении схватила я тяжелый подсвечник и ударила его по голове. Он рухнул, как подкошенный.
А когда увидела его распростертым на полу, кровь увидела и как глаза его стекленеют, такой страх одолел, что сковало всю, точно паралич, летаргия вроде. Не помню, сколько я так над ним стояла. Но оцепенение прошло, я отшатнулась в ужасе, бросила подсвечник и вон из квартиры.
Всю дорогу до аэропорта и там, пока самолет ждала, правую ладонь саднило и жгло, будто я не подсвечник держала, а раскаленное что-то.
Извелась совсем, пока самолет прилетел. Сереже все и выложила. Спрятаться мне хотелось, исчезнуть, чтобы не нашли меня никогда. Да разве спрячешься?..
В скверике мы сидели, Сережа переживал не меньше меня, очень все близко к сердцу принял. Мне и пришла шальная мысль: а ведь это он мог Игоря ударить. Из ревности. Очень даже просто. Я его к этой мысли и подвела. Он, простая душа, и не заметил, думал, что сам.
Стыдно теперь вспомнить. И со стыдом этим должна я к нему на свидание выйти?
Вот это и мучало меня.
Но после трудного моего дня встреча с Сергеем не казалась такой уж невозможной. Я даже улыбалась, представляя, как он заволнуется, увидев меня, как робко поздоровается, как неловко будет ему оттого, что другой меня представлял — униженной, пришибленной, потерянной совсем. А я — вон какая, даже губы подкрашены и брови по-модному выщипаны.
Так я храбрилась, страх свой отгоняла, настроиться хотела на добрую встречу. А сил для всего этого уже не было. Мне бы поспать, да не положено раньше времени, после отбоя только. И еще на совет отряда идти. Вот чего мне совсем уж не нужно было. Однако пошла, села тихо, думала: подремлю, отдохну. Мимо ушей пропускала, что там говорили; про письма Антонишиной. В другую колонию они адресовались. Срок там поделец ее отбывал, что-то им нужно было срочно обговорить, да так, чтобы никто не знал.