Когда повстанцы отступили
И следом – царские войска,
Три дни безвластья обнажили
Людские души донага.
Анархия – для фантазёров
Свободы радостный предел,
А для бездельников и воров –
Раздолье для неправых дел.
Вовсю посёлок упивался
Нежданной волей и бузил.
…И тяжкой скорби предавался,
Когда погибших хоронил.
На день четвёртый власть сумела
Собраться с силами, введя
Войска в посёлок оголтелый –
Унять волненья, не щадя.
Дороги, тропы и подъезды
К посёлку взялись под контроль.
Гоненья, обыски, аресты,
Давленье поперёк и вдоль.
Сопротивленья опасаясь,
Сам губернатор предложил
Искоренять, не сомневаясь,
Мятежные и дух и пыл.
Таких тяжёлых притеснений
Не знала Горловка давно.
Угасло пламя возмущений,
Но дух остался всё равно.
* * *
Три года следствие корпело
Над тем, что в хроники страны
Войдёт как «Горловское дело».
Десятки ступ истолчены.
Объём бумаг неизмеримый,
Не нужный. Разве – по нужде.
Сто сорок с лишним подсудимых;
Шестьсот опрошенных в суде;
Плюс шесть десятков осуждённых
На каторги различный срок.
…И тридцать два приговорённых
К повешенью – таков итог.
Душ сорок даже оправдали.
Но годы следствия они
Под стражей всё же прибывали
Вдали от дома и родни.
А в заточении немногим
Хватало мужества сносить
Дознанья пресс сухой и строгий
И о пощаде не просить.
Таких, кто напрочь отказался
Писать петиции царю,
Хотя отнюдь не обольщался
Надеждой, близкою к нулю,
Кому идея помогала
Сберечь и мужество и честь,
Нашлось, мне кажется, не мало,
Но и не много – двадцать шесть.
* * *
Хотя достойно уваженья
Стремленье правду отстоять,
Идее в жертвоприношенье
Себя не стоит отдавать.
Порою даже допустимо
Для виду голову склонить,
Но чтоб потом неотвратимо
Врагу за это отомстить.
* * *
За время долгой переписки,
Продлившейся неполный год,
Росточки шаткой и неблизкой
Надежды дали робкий всход.
Возникли радужные слухи,
Что осуждённых-де простят,
К мольбам не будут власти глухи –
Помилуют да срок скостят.
Первоначальные унынье
И малодушие ушли.
Повстанцы, признанные ныне
Бунтовщиками, расцвели.
Но в сентябре тепло надежды
Рассеялось в единый раз,
Когда решительный, чем прежде,
Пришёл в полицию приказ.
Ждал губернатор, что решенье
Одесского военсуда
Немедля примут к исполненью.
Суть указания проста.
В ночь с третьего на день четвёртый
Прекраснейшего сентября
Казнили спешно самых твёрдых,
Не ставших умолять царя.
И пусть не тридцать два, а восемь,
Но самых стойких из людей
Не пережили эту осень
И не дождались светлых дней.
Злой рок восьмёрка боевая
Была не в силах превозмочь.
На балках старого сарая
Повесили их в эту ночь.
Эпилог настоящего
Эпилог настоящего
Не нам спустя сто семь прошедших
Весьма неоднозначных лет
Судить о днях тех сумасшедших,
Оставивших кровавый след;
Не нам оценивать поступки
И быть на чьей-то стороне;
Делить попавших в мясорубку
По правоте и по вине;
Не нам накатывать уколов
И восхвалений снежный ком –
Пусть исторические школы
Крикливо судят о былом.
Немало лбов своих расшибли
Хронисты за прошедший век,
Твердя, что в Горловке погибли
Отнюдь не триста человек.
Историографы советской
И постсоветской чехарды
Дивили цифрой молодецкой
И выводами без нужды.
И ход событий приукрашен
Был той и этой стороной, –
Хотя тот факт уже не важен,
Какой у каждого герой.
Тогда другие были нравы.
И ныне говорить всерьёз,
Не правы стороны иль правы –
Лишь точки зрения вопрос.
Наверняка число погибших
Завышено в десяток раз.
Но и одной души почившей
Уже достаточно для нас.
Достаточно, чтоб с сожаленьем
Припомнить тех декабрьских дней
Трагическое напряженье
И горе страшное людей.
Припомнить, не ища причины
Рождения добра и зла,
Не бить врага, ни рвать личины
С его постылого чела.
И стать терпимыми настолько,
Чтоб всех и каждого простить.
Сейчас не важно, кто и сколько,
Сейчас бы просто – не забыть!
P.S. Мужество всегда достойно уважения.
Из письма Григория Ткаченко-Петренко, одного из восьми казнённых по приговору Одесского временного военно-окружного суда в г. Екатеринославе за декабрьские события 1905 года в Донбассе.
«Здравствуй и прощай, дорогой брат Алеша и все остальные братья, рабочие и друзья!
Шлю вам свой искренний и последний поцелуй. Я пишу сейчас возле эшафота, и через минуту меня повесят за дорогое для нас дело. Я рад, что я не дождал противных для меня слов от врага... и иду на эшафот с гордой поступью, бодро и смело смотрю прямо в глава своей смерти, и смерть меня страшить не может, потому что я, как социалист и революционер, знал, что меня за отстаивание наших классовых интересов по головке не погладят, и я умел вести борьбу и, как видите, умею и помирать за наше общее дело так, как подобает честному человеку. Поцелуй за меня крепко моих родителей, и, прошу вас, любите их так, как я любил своих братьев рабочих и свою идею, за которую все отдал, что мог. Я по убеждению социал-демократ и ничуть не отступил от своего убеждения ни на один шаг до самой кончины своей жизни. Нас сейчас возле эшафота восемь человек по одному делу — бодро все держатся. Постарайся от родителей скрыть, что я казнен, ибо это известие после такой долгой разлуки с ними их совсем убьет. Дорогой Алеша. Ты также не беспокойся и не волнуйся: представь себе, что ничего особого не случилось со мной, ибо это только может расшатать твои последние силы, ведь все равно когда-либо помирать надо. Сегодня, 3 сентября, в 8 часов вечера зашла к нам в камеру куча надзирателей, схватили меня за руки, заковали руки, потом повыводил остальных, забрали под руки и повели прямо в ночном белье, босых, под ворота, где человек 50 стояло стражи с обнаженными шашками, забрали и повели в 4-й участок, где приготовленная была петля, и так это смешно, как эта стража с каким-то удручающим ужасом смотрит на нас, как на каких-либо зверей, им наверно кажется, что мы какие-то звери, что ли, мы честнее их... Живите дружно и не поминайте меня лихом, ибо я никому вреда не сделал. Ну, прощайте, уже 12 часов ночи, и я подхожу к петле, на которой одарю вас последней своей улыбкой. Прощайте, Алёша, Митя, Анатолий и все добрые друзья — всех обнимаю, жму и горячо целую последним своим поцелуем. Писал бы дальше, да слишком трудно, так как окованы руки обе вместе, а также времени нет — подгоняют…