– Выпороть, – вновь предложил Торфи. – Чтоб неделю сидеть не могли.
Затихшие было всхлипы опять, явно не к добру, участились.
– Заладил, – Кнур, по-прежнему сидя на корточках, взял лопоухого за руку. – Это не дети, а скелети. – Накормить, и чтоб духу их здесь не было!
Горм покачал головой:
– Эти трое, какие бы беды ни причина, они крепко паскудное дело затевали. От собачатины уже и до длинной свинины из слисторпских погребов рукой подать. Так просто их отпустить нельзя… Дожили. Бедные капельки шастают, как тролли, по ночам за запретными мясами, в пиве крысы наперегонки плавали, пока не описались, у самого конунга Килея псы с шерстью нечесаной, на псарне подстилка дня три не меняна, весь двор в дерьме… Вот что. Вы трое, Хлифхунд, Аген, и Хани! Хотите, чтоб тинг вас судил за попытку воровства собак, или сдаетесь мне на милость? Милость будет суровая!
– Я сдаюсь, дяденька ярл, – сказал лопоухий. – Твою собаку мы бы не стали красть!
– И я сдаюсь, только не надо меня объявлять вне закона и изгонять! – взмолился Аген. – Мне надо за сестрами ходить, они совсем маленькие еще!
Хани пару раз шмыгнул носом, вытер сопли подолом драной туники, и кивнул.
– Вот какая моя милость, именем Бейнира Хромого, властью, мне данной. Вы трое определяетесь в мальчишки при псарне на два года. Без жалованья, работать только за харчи, а если на псарне будет нечисто, или собаки неухожены, будете пороты. Тебе, Хани, еще найдем, где спать.
– Ловко ты это придумал, – обрадовался Кнур, затем обратившись к Хлифхунду и его сообщникам, несколько ошалевшим: – Кланяйтесь ярлу! Он вас на довольствие поставил!
– Ты хоть знаешь, позорник лопоухий, что твое имя значит? – обратился Торфи к наиболее разговорчивому из трех малолетних подражателей троллей.
Тот покачал головой и спросил:
– А что за харчи?
– Не густые, – объяснил ярл. – Завтрак и ужин, те же, что для кухонных и домовых мальчишек и девчонок. А имя твое… «Хлейф» значит щит, «хунд» значит пес. Защитник псов. С таким-то именем не стыдно собак на мясо воровать? Стыдно, злопастная твоя тролльчиная чавка?
Хлифхунд вроде бы покраснел – разглядеть под грязью на его мордочке в неверном свете факелов было трудно – и наконец поклонился Горму. Аген и Хани с некоторой задержкой последовали его примеру. Хан завилял хвостом.
– Кнур, сведи новых мальчишек при псарне к Ториру Финссону, пусть им дадут поужинать, чем осталось, и назначат работу. Аген, стой! Пошли со мной к кузнице.
Светя факелом, Горм побрел обратно. На деревянном столе рядом с жаровней под вытяжкой лежала пара выглядевших весьма костляво сушеных рыбин. Ярл порылся на полках, достал прожженный в паре мест кусок козлиной шкуры, завернул рыб, и сунул сверток Агену:
– Отдашь матери и сестрам. Сам чтоб не думал лопать. Дуй за Кнуром!
Мальчонке не нужно было повторять дважды – прижимая драгоценный сверток к груди, он побежал догонять кузнеца, за которым уже брели пристыженные и обнадеженные Хлифхунд и Хани. Шлепанье маленьких босых пяток по мостовой затихло.
– Всех голодных все равно не накормишь, как ни старайся, – Торфи стоял у входа в кузницу, его факел погас. – Хоть последний кусок им отдай – только сам голодным останешься. Ты уж и так добрую треть своей еды псу скармливаешь…
– Всех мне не надо, – ярл пожал плечами. – Все голодные на Бейнирову псарню и не лезут. А этих троих накормил на несколько дней, уже дело. Что Крому не в тягость, то ярлу закон.
– Ты же сказал, на два года?
Горм рассмеялся.
– Через неделю народ начнет не только на улицах, во дворцовых палатах замертво валиться. Сам знаешь, в пекарнях уже лепешки пекут наполовину из опилок. А на опилках, даже если их жарить в оливковом масле, долго не протянешь. Кстати, и масла осталось дней на пять. Прорвать осаду с моря хоть на несколько дней – наша последняя надежда. А сработает, не сработает… Попробуем, узнаем.
Глава 44
Время вроде бы еще не шло к вечеру, но Сунна, хоть и повернула колесницу на весну, висела рыжим кругляшом, уже едва не цепляя за окоем. Собачьи упряжки ждали на льду под берегом острова, дававшим хоть какую-то защиту от непрестанно задувавшего с севера ветра. Шестеро стояли у странной находки, наполовину занесенной снегом. Два каюра остались с собаками, наотрез отказавшись приближаться к отягощенной проклятием посудине.
Лодка энгульсейской работы, тяжелее и длиннее разъездного челна Пря́мого, была зачем-то поставлена на тяжеленные дубовые полозья, раз в восемь толще, чем гибкие и прочные полозья нарт. Резня форштевня изображала коня, с прядями на гриве, складывавшимися в подпись довольно известного корабела из Гримсбю: «Хенгистсрубил.» Впереди лодка была снабжена подобием потяга из толстой смоленой снасти, возможно, запасного штага одного из кнорров. Вместо алыков, к штагу намертво крепились лямки из промасленной парусной шерсти, судя по их размерам, предназначенные для двуногого тягла. Вряд ли кто в здравом уме стал бы на своем горбу тащить через торосы эту по меньшей мере сорокапудовую тяжесть, особенно если учесть, что все, что помещалось в лодку, можно было запросто свезти на двух нартах или трех-четырех волокушах. Впрочем, судя по рассказам Виктрида и Саппивока, ум утратил здравие после первой же зимовки двух кнорров во льдах. Местами шерсть с лямок была раздергана, может быть, птицами, а может, и пеструхами – для гнезд. В лодке валялась куча промерзшего тряпья и шкур, в которой, похоже, славно провели не одно лето различные грязные, нечистоплотные, и вонючие северные животные.