– Поди ты!
– Законоговоритель поднялся, Кьяллаку говорит, тинг созовем, судить будем, посвети мне факелом, сейчас на доске с законом прочту, сколько марок серебра виру за родича твоего взять. Кьяллак к нему подошел, а он ему доской с законом так снизу заехал в челюсть, что тот свалился, как подкошенный. Я к тому времени ремни на руках разрезал, подкатился одному из Кьяллаковых дружков в ноги, сбил его, тот пока за мечом лез, я ему нож в висок. В горло хотел, слышал, в черепе нож застревает, и точно – ни туда, ни сюда. А законоговоритель той же доской с законом Кьяллаку череп раскроил. Третий вшивец бежать бросился, я в него мечом второго вшивца бросил, меч попал плашмя, но с шагу его сбил. Он в луже поскользнулся, забарахтался, законоговоритель ему сапогом на шею наступил, стоит, и мне говорит: «Я тебе поверил, а не этим сквернавцам. Лодку видишь? Ее хозяина два дня назад с перерезанным горлом из реки вытащили. А на тинге не видать бы тебе правды – Кьяллака пол-города боялось.» Тут и третий вшивец отправился в Хель за Скапом вдогонку.
– Что у вас на донях говорят? «Той земле не стоять, где закон начнут ломать?» – Кнур рассмеялся. А у поморцев другое присловье – «Не бойся закона, бойся судьи.» Так им, дурням, и надо. Труп утопить, и то не могут. Надо было живот распороть, тогда бы не всплыл. Еще лучше, распороть и камней натолкать.
– А ты откуда знаешь? – насторожился Горм.
– Отцова кузница у моста через Вайну. Он много кому коней ковал, а бывало, привезет кто шлем мятый с кусками черепа внутри, или лапшу из кольчуги, всю от крови ржавую – а он, горемыка, все чини, да слушай, о чем давальцы толкуют. И я с ним заедино. – Кнур на миг задумался о чем-то, выражение его лица сделалось почти мечтательным. – Так про сказ о хольмганге с тремя… Ты хоть знаешь, откуда он взялся и что говорят?
– Вот откуда, я думаю. Законоговоритель мне велел про дело вообще не болтать, а он, мол, всем расскажет, что было так. Я на хольмганге убил Скапа, Кьяллак меня свез на другой берег и там вызвал на бой, отомстить за родича. Законоговорителя, его Роал зовут, кстати, определил в свидетели, а когда поединок начался, его дружки вмешались, и я их всех троих и порешил. Ему, говорит, пустая печаль со Скаповой и Кьяллаковой сворой вязаться, я с глаз долой, и все, а город смердеть меньше будет без этих четырех.
– Поди как вышло. А теперь послушай, мне как это рассказали. Перво-наперво, говорят, Скап, кого ты поначалу убил, на коня твоего блюзгал – масть ему не понравилась. Слушай, а что за масть была у коня-то?[29]
– Да ты сам его ковал два дня назад!
– И то, конь как конь, вороно-пегий. Сейчас на нем, поди, какой-нибудь Отрыгов снузник скачет.
– Скап и конь… Это было перво-наперво. А что второ-навторо?
– Потом, говорят, его друзья все трое вызвали тебя на поединок, а ты им сам и сказал, что если будешь биться с ними по очереди, да первый же тебя убьет, остальным их доля мести не достанется, так что на хольмганг ты выйдешь зараз супротив трех. Вышел, говорят, и всем троим карачуна и задал – одному мечом в висок, другому нижней гардой того же меча в череп сверху, а третьему краем щита в горло. Ты не серчай, но вот что я тебе скажу. Правильно никто твоей правды не слушает – сказ-то крепко лучше. По твоей правде выходит, Скап – мурло, дружки его – булгачи напраслинные, законоговоритель доской с законом черепа мозжит, а ты всего двоих убил, да и тех по очереди. А в сказе все, как положено – честный бой, месть, и кругом молодечество. И еще, не возьми уж в обиду. Скромный поединщик двоих убьет, одного приврет, все и рады. А ты, сдается мне, из тех хвастунов, кто нарочно все преуменьшает. Бросай это, у нас говорят, унижение паче гордости…